Мертвые воспоминания (СИ) - Родионова Ирина (лучшие книги без регистрации .txt, .fb2) 📗
А потом Сахарок понял, что этого недостаточно, и принялся драть мебель. Маша бегала за ним с криком из угла в угол, швыряла мягкими подушками, замахивалась тапкой — кот смотрел на нее с ненавистью, выгибался дугой и шипел, но продолжал раздирать когтями то кресло, то обои, то мягкие подлокотники. Рвалась ткань, торчали истрепанные нитки, отовсюду лез поролон, а Маша скупала новые когтеточки и расставляла их по опасным местам. Сахарок опрокидывал стойки, чтобы не мешались, и полосовал диван до крови — подкладка у него оказалась ало-красная, с багряной нитью, и Маша думала, что дивану больно.
Оксана подчеркнуто не вмешивалась — Маша ведь доказывала, что это ее кот и ее ответственность, пусть теперь и разбирается. Долго стояла над продольными рваными ранами на обоях, разглядывала, будто рассчитывая, что под взглядом они затянутся, зарубцуются, а Маша от стыда боялась поднять взгляд. Она читала статьи зоопсихологов, она пыталась и криком, и шлепками, и лаской, что она только не делала.
Не работало.
Не помогало.
И когда Маша, отчаявшись, вдруг поняла, что сидит посреди комнаты на полу, задыхается от рыданий и выдирает из головы волосы, что руки у нее покрыты новыми кровоточащими царапинами, а Сахарок сидит напротив и глядит с презрением, как смотрели и учителя, и одноклассники, и Оксана, и даже сама Маша смотрелась в зеркало — она заорала так, что кота сдуло из комнаты. Побежала следом, перевернула кровать, швырнула в Сахарка матрасом, и кот заверещал от боли, улепетывая прочь, она разбила еще что-то, и кричала, все это время кричала, и плакала, и умоляла хоть что-то, хоть как-то, она ведь живая, она не может, она…
Сбежавший кот схватился когтями за диван и, глядя бешено, беспощадно, продрал еще одну глубокую царапину.
И тогда Маша упала, и, кажется, потемнело все вокруг, и она увидела себя будто со стороны — всю черную, обездвиженную и слабую, неспособную справиться даже с жалким больным котом. Когда она снова открыла глаза, Сахарок сидел рядом и шершавым, колючим языком слизывал влагу с ее щек. Она потянулась к нему, получила новый удар лапой и снова зажмурилась.
Ей казалось, что она совсем не умеет жить.
— Приехали, — поторопила Оксана, дожидаясь, когда краснощекая и тяжело дышащая от воспоминаний Маша освободит салон. Долго просить не пришлось — машина, газанув, уехала, а Маша осталась одна в кругу бледного фонарного света, наедине с мыслями своими, разъедающими, отравляющими, беспощадными.
Ни о чем другом, кроме Сахарка, ей не думалось, закольцованная мысль шла по одной и то же тропинке, заросшей жгучей крапивой и колючими ветками ежевики. Маше захотелось упасть в сугроб и заснуть, но вместо этого она подтянула сумку на плече и, свесив голову, поплелась к школьному крыльцу.
Глава 11. Два в одном
Мама отчего-то ездила по квартире в инвалидном кресле — колеса скрипели, цеплялись за ковры, но мама лихачила с детским азартом. Галка стояла в дверях, держа пакеты то ли с продуктами, то ли с карамелью на помин, и смотрела на нее, как на чудо. Из маминой головы росли пышные, кудрявые банданы, и мама заплетала их в косу.
— Ты чего тут? — спросила Галка, но мама ее не заметила.
Скрип стал пронзительней.
— Мам! Ты же на кладбище, в гробу…
— В гробу я твой гроб видала! — расхохоталась мама и, резко заклинив колесо, поднялась с кресла. — Приснилось тебе, а ты поверила. Иди, обниму.
И Галка швырнула пакеты на пол, и кинулась к ней, и почти успела схватить… Колеса остановились, но все еще скрежетали, будили, тянули изо сна. Галка просыпалась.
По потолку бродили серо-черные пятна, смешивались и разбегались, как амебы, и Галка решила, что будет разглядывать их до рассвета. Ей ночь за ночью снилась какая-то чушь: то рассыпающийся плитами дом и мама на крыше, на телевизионной антенне, лысая и раздутая; то шипящая змеей Лилия Адамовна, то Машин кот с человеческим голосом и заточкой, зажатой в пушистой лапе… Что спишь, что нет — силы кончились.
Похороны прошли быстро и смазались с суетой предшествующих дней: Галка кому-то звонила и разбиралась, выбивала скидку на венки и черно-золотой деревянный крест, договаривалась о месте на кладбище и ругалась с моргом, который не хотел выдавать ей свидетельство о смерти, а без свидетельства маму нельзя было хоронить… Галке хотелось только одного: лежать носом в стенку и подвывать своему огромному горю, которое никак не умещалось у Галки внутри и лезло отовсюду, из всех щелей, отпугивало соседок и прочих сочувствующих.
Оказалось, что бегать и ругаться было даже лучше, хоть немного отвлекало от боли. Мама в гробу была совсем на себя не похожа, и Галка формально чмокнула ее в ленту на лбу, отошла, потеснилась для соседей у подъезда. Всем руководила Лилия Адамовна, пересказывала последние мамины дни, когда та почти не просыпалась и только дышала тяжело, отрываясь душой от тела. Соседка раздавала дешевые стеклянные кружки и пакетики с карамельками, чтобы помянули, Иван Петрович ехал следом за газелью с гробовщиками, и Галка была им, неуемным и говорливым, очень за все благодарна.
Сложили подвядшие гвоздики в ноги под кружевной простыней, забили крышку гвоздями, засыпали землей. До горизонта, теряясь в мутно-белом предзимнем тумане, тянулись одинаковые кресты, холмы комковатой промерзшей земли, венки и яркие искусственные букеты. Галка никогда еще не видела столько смерти разом, вспоминала и оранжевые носки, и светлый прощальный взгляд, и сводки еженедельные, как с фронта, и мелькали перед ней чужие имена на золоченых табличках. Теперь мама будет жить среди них. Ей же холодно…
Выпили. Галка купила бутылку, но Лилия Адамовна пригубила всего ничего, а Иван Петрович был за рулем, и проглотил поэтому лишь одну рюмку. Замахнула горячего в живот и Дана, она мялась поодаль, смотрела круглыми глазами. Приехала Маша, сунула Галке в руки букет из четырех гвоздик и сбежала, боясь даже заглянуть в гроб.
От маминого черного, колюче-блестящего свитера кололо горло, и Галка оттягивала его рукой, как удавку. Зачем было вообще доставать его, пахнущий затхло и мертво, из шкафа, зачем обряжаться в эту черноту, ради кого? Свитер душил.
Поминки Галка решила не проводить — какой смысл? С соседкой и ее мужем, а еще парой давно утерянных, но заглянувших на прощание маминых приятельниц, они поели на кухне сладкого риса с изюмом, запили чаем в молчании. Ничего не обсуждали, не вспоминали — Галка от одиночества выхлебала почти всю бутылку, и от водки ей стало плохо. Соседка уложила ее на диван в гостиной, и полночи Галка бегала до унитаза, надеясь, что ее вывернет еще и этим невообразимым горем.
На следующий день она взялась за генеральную уборку, встретила Лилию Адамовну сияющей белозубой улыбкой и постаралась не замечать косого взгляда. Позвонила Палычу и потребовала, чтобы он больше и больше навешивал на нее волонтерской работы, а Палыч в ответ на обычное Галкино хамство смолчал, согласился. Донесли ему уже, рассказали во всех подробностях. Галка вгрызлась в учебу — ее грозились отчислить за постоянные прогулки и долги, так что времени на рыдания не было.
И кафе помогало — Юлька пробовала, по началу, Галку от работы разгружать, но та злилась и кричала на нее, легче было метаться с подносом между столиками, разнимать пьянчуг и вытирать разбитые губы у дам их сердца, чем сидеть ночи напролет и таращиться в пустое ослепшее окно. Галка брала смену за сменой, жаловалась напарницам, что денег совсем не хватает, только бы не возвращаться домой с ясной головой, не видеть пустых ампул на тумбочке, не замечать, как рассеивается родной запах.
Она старалась даже не вспоминать о матери, пусть немного переболит.
Не получалось, конечно. И облегчение никакое не заявилось, зря она себя корила столько времени. Горе становилось таким беспросветным и засасывающим, что Галке казалось, будто она не выберется — как вступила в лужу горящего битума, так и намертво вмуровалась в него, не отодрать. После смены, в черный рассвет она без сил возвращалась в материнскую квартиру, закутывалась в кокон из простыни и сразу же засыпала на диване. Так ей было легче.
