Из смерти в жизнь - Стэплдон Олаф (библиотека электронных книг TXT) 📗
Не в этом ли, вопрошает дух человеческий с внезапной надеждой, кроется новый характер человечества?
Но вот от торжествующих победителей на улицах и в небе города он обращается к родным странам этих завоевателей. И там теплится та же жажда, но как она запутана, как подточена страхами, жадностью и тысячью обыкновенных глупостей!
На западе верующие в силу денег планируют спасти человечество деньгами; искренне, потому что их сердца тоже тронуты несчастьями человеческого рода. Но слишком явственные воспоминания о победах их свободной торговли и коварная надежда на будущие приобретения делают их слепыми к новым потребностям мира, к нужде в высшей цели и в новом плане, объединившем бы людей в духе. Эти поклонники денег думают одной свободой торговли обеспечить процветание каждому, а самим себе — власть и огромные богатства… и забывают суровые уроки прошлого. А дух? Даже те, чьи умы не увлечены деньгами, мыслят дух слишком простым, в той форме, которую придали ему деньги. Для них индивидуалист, опора власти денег и первопроходец всех великих предприятий, в то же время — единственный сосуд духа. И это правда, но не вся правда. Только в мудрости, в любви и творческом созидании индивид может быть духом, а эти самоуверенные индивидуалисты не смеют признать, что воинствующий индивидуум, самодовлеющий и не знающий пределов, есть главный враг духа. Все мы — члены друг друга.
Дух человеческий обращается на восток, к новому обществу, в котором укротили власть денег и установили решительный беспощадный план движения к общему благу. Но и там ростки еще слабы. Там, как везде, прорывается воля к духу, пусть непризнанная и неназванная. Но там эту волю мыслят общественной дисциплиной и властью общества — первого великого сообщества товарищей, устремляющего все свои силы к здоровью и благосостоянию своих граждан и к новому мышлению, перед которым преклоняются власти нового государства и множество их последователей. Для них главное — способность к практическому служению и добровольной дисциплине общего труда. Дух человеческий хорошо сознает, что такое трудовое товарищество необходимо в истинном духе, и оно-то в загоне на западе. Но если его не уравновесить западной верностью духовным стремлениям индивидуума, его уединенным поискам себя и способности радоваться уникальности своих друзей, дух человеческий неизбежно зачахнет. С тревожным сомнением взирает дух человеческий на воинственный энтузиазм великого народа с его новым порядком. Он ощущает его нетерпимость к инакомыслящим, его волю к конформизму, его пламенную, высокомерную, безрассудную верность новому обществу. Как это оправданно, но и как опасно! Не движутся ли они, в конечном счете, к новой тирании, к всемирному государству-муравейнику? Или это массовое мышление преходяще, вызвано угрозами и долгими общими страданиями? И станет ли этот, самый общественный из народов, также и самым духовным? Вернутся ли они, когда минет угроза, к прежним духовным поисками и уединению, достигнут ли новой искренности и новых мистических прозрений?
А другие народы востока? Темнокожие, все еще не свободные жители великого полуострова, чьи предания полны мистики, как ни у кого больше? И — еще дальше к востоку, люди с лицами цвета старой слоновой кости, с самыми древними обычаями. Сегодня, в жестокой школе войны они выбрали для себя новый путь — новый, но глубоко укорененный в прошлом. А темнокожие люди, пробуждающиеся от долгого рабства?
С сомнением и надеждой вглядывается дух человеческий в свою множественную плоть. Ферменты распространились по всему миру, проникли глубоко. Несомненно, существо мира рвется из стенок куколки. Скоро мотылек станет свободен, расправит крылышки и взлетит к пылающей жизни за пределами нашего горизонта.
Но недавнее трагическое видение все еще смущает дух человеческий.
И тут, сквозь звездные дали и эоны времени он вновь смутно ощущает Другого, и в его тайне обретает покой.
Заключение
Родительство
Впервые увидев нашу дочь, ты сказала:
— Как странно, это новое маленькое существо выглядит совсем отдельным от меня.
Но, припав к груди, она быстро привязала тебя, и скоро вся твоя жизнь сосредоточилась на ней. Вдали от нее ты впадала в кому. Я стал фигурой на заднем плане, и взгляд твой падал на меня лишь изредка, ради отдыха.
Когда появился твой сын, он, конечно, занял фокус твоего внимания, но не вытеснил сестру, и она не осталась без ласки. У тебя хватило места для обоих, а у них, очень скоро, друг для друга.
Они росли, а мы строили планы и колебались. Этим накормить, или вот тем? Так устроить или иначе? Эта игрушка, книжка, родительский подход, школа — или иные? Каждый шаг был опасным экспериментом: поощрять рост или его сдержать, оставив, возможно, шрам навсегда? Как ужасно было думать, что мы, по невежеству или по неосознанной слабости характера, можем на всю жизнь искалечить эти юные души.
Вдруг над дочерью встала угроза смерти. Двенадцать лет она росла: от микроба в твоем теле, обычного паразита, до светлой человеческой личности, увлечено, со смехом и слезами, учившейся высокому искусству женственности. А теперь смерть или безумие могли погубить эту душу. Она страдала, мы были бессильны. Спасти ее мог только нож хирурга. Мы не забудем того дня. Мы не забудем, как, когда это кончилось, увидели ее в тюрбане бинтов на голове, такую слабую, бледную, так неожиданно прекрасную и оставшуюся собой.
Скоро, неимоверно скоро оба закончили учение и освободились наконец от нашей заботливой опеки. Каждый теперь искал опору в зыбком, полном катастроф мире. А потом война предъявила свои права на обоих; ее взяла осажденная столица, его — море. Мы не забудем его ухода. Он обратил свои неиспытанные силы на борьбу с ужасом, который создали старшие. Когда его корабль был потоплен, а он в числе немногих выживших спасся, нас не посетило мистическое видение. А узнав, наконец, об этом, мы по-прежнему занимались своими делами, хотя представляя его в воде, забывали дышать. Мы с трепетом и смутным стыдом сознавали себя счастливцами среди терзаний всего мира. Там, где гибнут миллионы, уцелевшие содрогаются.
Эти двое живут. Они уже не наши дети, а молодые мужчина и женщина, бывшие нашими детьми — наши младшие сограждане, любимые, уважаемые и непостижимые друзья. Конечно, у нас и теперь много общего, но годы развели нас в стороны. В мелочах, а иногда и глубже, мы с радостью поможем им, как прежде. Мы можем писать письма, посылать книги, фрукты и курительные трубки. Мы храним дом, где они могут отдохнуть и подлечиться. Но в более серьезных испытаниях духа, эти двое недостижимы для нашей помощи. Отчасти сформированные нами, они все же создания чуждого нам мира. Пусть в их умах нестираемым палимпсестом вписано твое материнство и мое отцовство, но поверх этой древней записи ярко записаны чужие нам истины, незнакомые нам ценности и, может быть, не наши ошибки. И потому, хотя для нас эти двое навсегда — наши дети, но в то же время они — незнакомцы.
Мы с тревогой вглядываемся в их будущее. Они выбирают странно для нас, и мы трепещем, как курица за высиженных ею утят. Если бы можно было научить их жить, как когда-то мы учили их кататься на коньках, они бы, конечно, превзошли нас в жизни, как на льду! Но что мы знаем о жизни в завтрашнем мире? Может быть, их странный выбор — на самом деле уверенный и законченный мазок на картине, которой мы не видим.
Таков мир. У каждого поколения перехватывает дыхание от страха за преемников. Однако мир продолжается, обманывая и опасения старших, и надежды молодых, расцветая непредвиденными бедствиями и неведомой славой.
Конец.
