Иное - Михайлов Сергей (читать полную версию книги TXT) 📗

Дай-то Бог, чтобы наши кости обратились в прах — навечно.

ЯВЬ

Прав философ: слова суть живые символы. Символы той непостижимой реальности, которая являет себя человеку посредством словесных звуков, воплощает себя в них, одухотворяет и одушевляет их. И неважно уже, на каком языке выражено то или иное понятие — «внутренний язык» един, нерасчленим и однозначен, всё внешнее, множественное есть лишь различные грани одного целого. Человек не создаёт язык, он только вкладывает душу в вещи, срывает с них покрова, являет взору их истинные имена.

Есть хорошее русское слово — «обрыдло». Существует у него и целый ряд более или менее сходных по смыслу синонимов: «надоело», «опротивело», «осточертело». Но смысл ещё не есть слово, смысл несёт в себе мысль, однако он лишён души — лишь облечённый в словесное выражение, обретает он душу. Поэтому синонимы не тождественны друг другу, а только сходны по смыслу , слова же, в кои вложен сходный смысл, живут каждое своей душой, своей неповторимой жизнью. Взять хотя бы эту триаду: «надоело-опротивело-осточертело». Смысл их ясен, но что разнит, дробит их, не даёт слиться в единое целое? Их души. Душа слова «надоело» — ленивая, усталая, мягкая, неуверенно-относительная, пассивно-медлительная, не способная к длительной осаде. У слова «опротивело» заметна изрядная доза презрения, чувства омерзения, тошноты, но оно так же пассивно, недеятельно. «Осточертело», напротив, агрессивно, раздражительно, готово к активным действиям. Соединяет их всех одно: они относительны, половинчаты, незавершённы, однобоки — словно вся триада лишена последней буквы, последней точки. И лишь в слове «обрыдло» находит она своё органическое завершение, ибо слово это — абсолют, подведение черты, пропасть над бездной, в которой уже ничего нет и быть не может; в нём триада сливается воедино, суммируется количественно — и исчезает, являя новое качество, новую душу. Основа души той — равнодушие, лишённое всех надежд, доведённое до абсолютной необратимости, апатии, отрешённости от всех и вся, до полного нежелания что-либо желать. Вы чувствуете, как это резкое, грубое буквосочетание, воплощённое в звук, хлещет вас по ушам, заставляет вздрагивать, морщиться — вы отворачиваетесь. Отворачиваетесь, ибо не можете терпеть этого надрывного, надломленного, обречённого звука, от которого веет могильным холодом и крайней безнадёжностью.

Кто-то, наверное, скажет, что всё это ерунда, беспросветная и не имеющая смысла, ерунда. Но только не для меня.

Это действительно было бы ерундой и бредом свихнувшегося псевдоинтеллектуала, если бы непосредственно не касалось меня самого. «Обрыдло» — это как раз то состояние, в котором я пребываю сейчас, сию минуту, и пребываю уже давно. Мне всё, всё, всё обрыдло. Всё, без каких-либо исключений. Здесь невозможны полутона и компромиссы. Жизнь в своём внешнем проявлении совершенно перестала интересовать меня, я повернулся к ней спиной, задом, затылком, всей изнанкой души — и обрёл наконец долгожданный покой и возможность покопаться в самом себе. Но только в самом себе! никаких копаний вне меня, рядом со мной.

Я свободен: в моей жизни нет больше

никакого смысла — всё то, ради чего

я пробовал жить, рухнуло. ( 1 )

Я отвернулся от внешнего мира, дабы обрести мир внутренний, всецело отдаться ему, погрузиться в него целиком и полностью, без остатка, без надежды. Мосты сожжены, обратная дорога потеряна и забыта… У меня только один путь — путь вперёд, путь вглубь меня, и иного пути я не желаю. Вовне осталось лишь то, что я именую «энергетической станцией» — моё тело, обретшее статус зомби; как и прежде, оно продолжает функционировать, создавая видимость единства с моей душой, но душа связана с телом лишь энергетическими узами, что называется «фиктивным браком» — и только. Разорвать узы совсем? окончательно сбросить бремя телесной скорлупы? Боюсь, я не в силах сделать этого сейчас, я ещё не готов; наверное, внешний мир ещё не окончательно исторгнут из моей души, где-то есть какая-то зацепка, которая держит меня помимо моей воли, не отпускает… Надежда? Нет, надежда, изжита полностью. Возможно, меня держит страх, страх перед небытием, перед неизвестностью, — кто знает? Но я только ступил на путь — будущее покажет, куда он приведёт.

Я интраверт, интравертирующий эзотерист — если, конечно, сие словосочетание допустимо и не вопиет о своей бессмысленности и напыщенно-глупой пустоте… Что отвратило (какое меткое слово; «отвратить» может только что-то очень «отвратительное»), — итак, что же отвратило меня от внешнего мира вещей? Что именно в том мире вызвало это чувство «обрыдлости», равнодушия и слепой безнадёги? Пожалуй, не что-то конкретное, а весь мир целиком, вся жизнь, там, вне меня, жизнь пошлая, мелочная, тупая, гнусно-мерзкая, жестокая. Жизнь обречённого на одиночество, чуждого миру отщепенца…

Страшная пустота жизни. О, как она ужасна… ( 2 )

Возможно, я прошёл все три стадии той нерасчленимой триады, чтобы обрести себя в её абсолютном завершении — в том, что выражает слово «обрыдло», — и навсегда нырнул в себя самого, уйдя с головой в тёмные воды «я»-бытия. Возможно… Не помню, как произошло обращение. Впрочем, всё это осталось за гранью — значит, его просто не существует, того мира.

Отвратив взор свой от всего внешнего, что же обрёл я в самом себе? Может быть, внутренний мир — лишь фикция, иллюзия, пустота? Реален ли он?

Истина сокрыта от меня. Иллюзия. Что из того? Разве все мы — не иллюзия?

Жизнь — абсурд, галлюцинация Дьявола… ( 3 )

Дьявола ли, Господа Бога — есть ли разница? Важно лишь то, что и жизнь, и весь мир, и я в том мире, и этот

мир во мне — всё это… Господи! просвети меня! ведь когда-то я был убеждённым материалистом! свято веровал в «диамат», как веруют в Бога — безоговорочно, слепо и бездумно. Те времена давно уже канули в Лету. Как же всё зыбко, непрочно, эфемерно…

Какими-то затуманенными глазами

гляжу я на мир. И ничего не вижу. ( 4 )

Пусть иллюзия. Пусть. Для меня он реален, этот мир. Иллюзорная реальность. Реальная иллюзия. Важно не это: мой мир, мир меня самого живёт своей

жизнью, мне неподвластной и для меня внешней. Жизнь та являет себя в моих сновидениях. Мир грёз… о, как он прекрасен!..

Я робко вхожу в него. Словно кадры немого кино, сновидения проносятся немыслимой чередой, жизнь снов наполнена всем тем, чем полон был мир внешний: страстями и радостями, бедами и надеждам, ненавистью и любовью, смертью и ещё раз смертью. Сотнями, тысячами смертями, и столькими же воскрешениями.

Это мой мир, и я в нём не одинок. В нём я обрёл самого себя.

Разве этого недостаточно?

Более чем.

СОН

— Долго ещё?

Бронзовый бедуин, облачённый в белоснежные одежды и гордо возвышающийся над медленно плывущим верблюдом, не ответил. Четверо путников — один араб и трое англичан — пересекали пустыню Сахару древним способом — на верблюдах. Солнце жгло и палило, стараясь превратить людей в живые факелы.

— Чёртов мавр! — проворчал Чарльз Редлинг, тучный англичанин с золотыми очками на потном багровом носу. — Молчит, словно сфинкс.

— К вечеру будем у цели, — на чистейшем английском отозвался бедуин, не оборачиваясь. Впрочем, он мог бы ответить на столь же чистом французском, немецком или хинди. Он был профессиональным проводником, пересекающим пустыню то ли в тридцатый, то ли в двести тридцатый раз. Обычно он водил туристов через эти мёртвые пески, но трое англичан не были туристам. Они назвались научной экспедицией, и вместо того, чтобы воспользоваться традиционным самолётом, почему-то выбрали этот архаичный способ передвижения по пустыне. Но бедуину было всё равно, кто они — лишь бы платили щедро. А сэр Чарльз Редлинг — начальник экспедиции — похоже, скупостью не страдал.