Жестокий эксперимент - Дилов Любен (книги бесплатно .txt) 📗
– Не грусти, капитан! – сказала она под конец с несколько поиссякшей в голосе радостью и устало опустилась рядом. – Не надо, ты не знаешь, как я горько плачу. – Она доверчиво прижалась к нему, и он действительно ощутил на своем плече влагу слез. – А знаешь, о чем я недавно думала? – Она помолчала, как бы решая, говорить или не стоит, потом продолжила: – Ладно, ведь я собираюсь быть биологом, так почему бы не подумать и о следующем? Знаешь, я представила себе, что мы с тобой находимся в огромном-преогромном желтке и что мы с тобой клетка и сперматозоид, которые в данный момент оплодотворяются и из которых возникнет новая жизнь, целое человечество – где-то там, в космосе, поскольку кто-то разочаровался в человечестве и уносит нас в другое место, лучшее, чтобы через нас перевоссоздать человечество… Ведь такое может быть а?
Подобные видения могли возникнуть только у влюбленной и очень самонадеянной девушки отнюдь не у неврастенички. И он ответил стараясь не разрушить возникшую у нее мечту:
– Я даже верю в это, милая!
– Вот видишь! – откровенно обрадовалась она, как счастливый ребенок, в сказку которого самым неожиданным образом поверили, но уже в следующее мгновение снова неприятно удавила его. Расставила ноги самым бесстыжим образом и сказала: – Нарисуй меня вот так! Потом мы положим картину в непромокаемый мешок и бросим в море. Чтобы на Земле видели мать будущего человечества, чтобы она осталась им на память и в назидание.
Альфа ждала его ответа, но профессор знал, что «бросать» картину некуда и силился вспомнить, не найдется ли на яхте подходящая труба, из которой можно сделать что-то наподобие маленькой ракеты-послания и, используя порох десятка сигнальных патронов, попытаться пробить гравитационную стену.
– Вставай, вставай, хватит валяться! – приказала она.
Он поднялся без особого желания, оделся. Времени, чтобы сделать ракету, у него было предостаточно, но лучше бы подождать, когда их начнут искать. В данный момент Альфа нуждалась в его внимании. Жившая в ней артистка нет-нет да и пошаливала. Она наверняка могла стать хорошей артисткой при таких способностях перевоплощаться. Жаль, что он не видел фильма с ее участием!
Он нехотя развернул штатив к матрацу. Разглядывая краски, он искал спасения от опьяненного бесстыдством тела. Когда-то старый художник, преподававший рисование, втолковывал им, своим ученикам, что модель диктует технику. Хорошо сказано, но данная модель приказывала смотреть на нее, а он стыдился. Но почему? После нескольких неудачных попыток написать ее портрет он неоднократно собирался изобразить ее обнаженной, но почему именно сейчас, когда он решился на это, тело ее не привлекало. Из-за недавней неудачи?
На одном из зарубежных конгрессов он познакомился с фотографом из очень известного иллюстративного журнала. Выпили по рюмке, и парень показал ему исключительно интересные фотографии – художественный поиск вихревых движений материи: среди них были просто великолепные находки. После третьей рюмки фотограф вытащил не менее великолепные порнографические снимки, и между делом заметил, что ему никогда не удавалось сделать хороший портрет женщины, с которой он был близок.
– Оденься и сядь в шезлонг! – приказал он Альфе и вывел ее из сонного состояния. Она вскочила, устыдившись своей наготы, натянула юбку, прикрыла грудь грязной водолазкой и бросилась в каюту. Но не рассердилась на него. Новые юбка и блузка, в которых она появилась вскоре, свидетельствовали о желании нравиться.
– Надо было что-нибудь посветлее, – сказал он, так как сиреневый цвет блузки скрывал смуглоту, которая (он только теперь это заметил) особенно нравилась ему.
– Все остальное ты помял, – напомнила ему она.
Он старался смотреть не ниже воротничка блузки, чтобы не отвлекаться. Но, черт побери, как рисовать, если нет ни единой тени! А еще говорят – царство теней! В одной легенде назовут царством теней, в другой утверждают, что там, на потустороннем берегу Леты, по течению которой они как будто сейчас плыли, души не имеют теней.
– Повернись в профиль!
Альфа повернула голову, однако силуэт не приобрел четкости. Будь ты хоть Леонардо… Рембрандт со своими тенями, и тот пусть бы попробовал!… Необходимо было найти что-то изнутри, что могло бы расшевелить эту засты-лость иконы. А почему, собственно, не попытаться написать ее как икону?
– Прямо на меня! Да не смотри ты так, расслабься! Думай о чем-нибудь возвышенном, о новом человечестве думай!
Она усмехнулась как Богородица, отрекшаяся от своей веры. Заставить ее снова раздеться, что ли? В ее грудях было больше святости, чем сейчас в лице. Неужели тело – это не такое же чудо природы, как и то, что приключилось с ними столь неожиданно?… Почему Леонардо не изображал половых актов, только анатомические эскизы делал? Нет, дело не только во времени, в единстве научного и художественного – чепуха! Никогда ему не стать более-менее приличным художником, и ученым не станет, несмотря на то, что его с такой помпой сделали в прошлом году профессором… Опять – в прошлом году! Зачем так путать время? У Леонардо тоже было настоящее раздвоение. Он потому и ломал голову, как избавиться от него, из-за этого не мог завершить многое из того, что изобрел, и картины. Сколько картин у него завершенных? По пальцам можно пересчитать.
– Капитан, у меня сводит судорогой члены, – напомнила о себе Альфа и добавила: – Путные и распутные.
– А я не заставлял тебя сидеть не двигаясь, – буркнул он рассеянно, однако ее шутка задела его сознание. – Слушай, я тебя такой не знал!
Ее, очевидно, разозлило, что он не оценил игру слов, и она бросила:
– Ты вообще не знаешь меня.
– А говорила, что у тебя было всего трое мужчин…
– Тридцать!
– Что тридцать?
– Мужчин.
Он не поверил ей, но чтобы не оставлять ее провокационные выпады без ответа, сказал:
– Почему же ты тогда обманула меня?
– Не все ли равно – трое или тридцать?
По ее тону он отметил, что она как бы задавала этот вопрос самой себе, и посмотрел на нее более пристально. И испугался, увидев в глубине ее глаз злобу, и поспешил обратить свой взор на нарисованную Альфу с другими, аметистовыми глазами.
– Иди завари чай! Но только крепкий, в термосе!
Альфа подскочила в шезлонге и, как ни странно, он с облегчением отметил, что только сейчас остался по-настоящему наедине с нею. И ему стало нестерпимо больно от внезапно открывшейся истины, что человек беспощадно одинок, оказавшись на пороге познания, даже если его связывают самые интимные нити с близким человеком. Он сцепил зубы, стараясь не думать больше ни о чем, кроме работы, и не задавать себе бесплодных вопросов. Лицо Альфы на холсте быстро избавлялось от иконной застылости, оно излучало радость, смеялось и плакало. Как горько оно плакало! Оно было молодым, ласковым, лучистым… А то вдруг нервно кривилось, становилось измученным, затем ужасалось чему-то, потом расслаблялось в сладостной любовной неге, чтобы вскоре снова стать замкнутым и отрешенным.
Он рисовал уже второй ее портрет, когда Альфа незаметно возникла у него за спиной. Он заметил только ее деформированные ступни, увидел их в своей памяти значительно увеличенными, совсем как на той картине, которую он написал, скорее всего, в какой-то из моментов помрачения рассудка, и машинально повернул прислоненный к мачте холст обратной стороной.
– Я не должна смотреть?
– Налей чаю и сядь!
Она старалась делать все бесшумно, и тем не менее ее босые ноги, ступая по доскам, производили очень много шума. Движения же тела были грациозны и по-девичьи прелестны. И он произнес вдохновенно:
– Ван Гог говорил: «Вместо кафедрального собора предпочитаю рисовать глаз». Ты не сердись на меня за грубость, что поделаешь – горе-художник! Для написания хорошего портрета самая большая опасность – сама модель, милая. Она путает художника, пусть и невольно. Она хочет быть представлена лучше и благороднее, или же, если имеет чувство собственного достоинства, чтобы ты нарисовал ее такой, какая она на самом деле, и в то же время, чтобы оправдал ее, что она такая. Вот так-то. Это не я придумал, модель желает оправдаться, художник хочет обвинить…
