Летнее утро, летняя ночь - Брэдбери Рэй Дуглас (книги TXT) 📗

«Я моему Биллу такие похороны устроила, каких в округе отродясь не бывало. Цветы? Море! Я прямо слезами обливалась. Сколько было народу? Весь город».

«Видела бы ты, как отпевали моего Лео. Он лежал прямо как живой, будто уснул. Много ли было цветов? Горы! Повсюду, повсюду! А народу!»

«Это что! Вот моего Уилла провожали так… Хор исполнил „Прекрасный остров Где-Нибудь“».

«А народу!» — «А цветов!» — «А пели как!»

Теплый дождь забарабанил ей по темечку. Она погрузилась в сон.

У меня есть, а у тебя нету!

Эгги-Лу не могла дождаться, когда же появится Кларисса, которая на большой перемене прибегала домой обедать. Кларисса, десятилетняя девочка с косичками, жила по соседству и во всем была ее соперницей.

Перегнувшись пополам, Эгги-Лу высунулась из окна навстречу солнышку и окликнула:

— Кларисса, поднимайся ко мне!

— Ты почему прогуливаешь? — крикнула в ответ Кларисса, досадуя, что ее вечная противница валяется в постели, вместо того чтобы изнывать на уроках.

— Поднимайся — узнаешь! — ответила Эгги-Лу и нырнула в кровать.

Кларисса взлетела по лестнице, размахивая связкой учебников, перетянутой сжатым в чумазом кулачке ремнем.

Эгги-Лy откинулась на подушки, закрыла глаза и, довольная собой, объявила:

— У меня кое-что есть, а у тебя нету!

— Говори, — насторожилась Кларисса.

— Захочу — скажу, не захожу — не скажу, — лениво протянула Эгги-Лу.

— Ладно, я пошла обедать, — бросила Кларисса, не поддавшись на провокацию.

— Тогда не узнаешь, что у меня есть, — сказала Эгги-Лу.

— Ну говори же ты! — рассердилась Кларисса.

— Палочка! — гордо объявила Эгги-Лу.

У Клариссы даже опустились брови.

— Что?

— Палочка. Бактерия такая. Микроб.

— Подумаешь! — Кларисса равнодушно помахала книжками. — Микробы у всех есть. И у меня в том числе. Вот, полюбуйся. — Она растопырила обе перепачканные пятерни, весьма далекие от стерильности.

— Снаружи — не считается, — возразила Эгги-Лу. — У меня-то микробы внутри, это совсем другое дело!

Наконец Клариссу проняло.

— Внутри?

— Бегают по дыхательным путям — папа так говорит. А сам улыбается как будто через силу. И доктор тоже. Они сказали, эти микробы обосновались у меня в легких и там проедаются.

Кларисса уставилась на нее как на великомученицу с темными косичками, у которой на фоне крахмальных простыней светится нимб.

— Ничего себе!

— У меня доктор взял эти микробы на анализ и посмотрел через специальный прибор — они так и кишели прямо у него перед носом. Понятно?

Кларисса так и рухнула в кресло. Ее личико залила бледность, но щеки вспыхнули. Превосходство Эгги-Лу явно вывело ее из равновесия. Рядом с этим достижением померкла даже бабочка-данаида, которую Кларисса с поросячьим визгом поймала у себя на заднем дворе, чтобы натянуть нос Эгги-Лу. Такой триумф стоял в одном ряду с выходным платьем Клариссы, украшенным воланами, нежными розочками и бантами. По важности он намного превышал родство Клариссы с дядей Питером, который умел выстреливать из беззубого рта коричневые плевки и ходил на деревянной ноге. Подумать только, микробы! Настоящие микробы, внутри!

— Вот так! — заключила Эгги-Лу, с похвальным усилием сдерживая свое торжество. — Я теперь вообще в школу не пойду. Ни арифметику учить не буду, ничего!

Клариссу будто оглушили.

— И это еще не все. — Самую главную новость Эгги-Лy приберегла на конец.

— Что там еще? — мрачно спросила Кларисса.

Эгги-Лу молча обвела взглядом комнату и уютно свернулась под теплыми одеялами. Через некоторое время она проговорила:

— Я скоро умру.

Клариссу так и подбросило в кресле, и ее волосы разметались в соломенном изумлении.

— Что?

— Что слышала. Я скоро умру, — Эгги-Лу со значением улыбнулась. — Вот так тебе, чтобы не воображала!

— Это ты сейчас придумала, Эгги-Лу! Врунья несчастная!

— А вот и нет! Не веришь — спроси у моих родителей или у доктора Нильсона! Они тебе скажут! Я скоро умру. И у меня будет самый шикарный гроб. Папа так решил. Ты бы слышала, как он теперь со мной разговаривает. Придет вечером, сядет вот в это кресло, где ты сидишь, и берет меня за руку. Мне его почти не видно, только глаза. Странные какие-то. И у нас начинается беседа. Он говорит, что гроб у меня будет золоченый, изнутри атласная обивка, настоящий кукольный домик. И кукол можно будет с собой взять, он обещал.

А для моего кукольного домика он купит участок земли, и я там смогу играть без помех, вот так-то, Воображуля! Причем место будет высокое, чтобы я царила над всем миром. И вообще, и вообще, и вообще, я буду самая красивая и в куклы буду играть сколько захочу. У меня будет нарядное зеленое платье, как у тебя, и бабочка-данаида, и встретит меня не какой-нибудь там дядя Питер, а настоящий АПОСТОЛ Петр.

Кларисса сидела с каменным лицом, сгорая он нестерпимой зависти. У нее навернулись слезы, и она в нерешительности поднялась с кресла, не сводя глаз с Эгги-Лу.

Со сдавленным криком она бросилась прочь из комнаты, кубарем скатилась по лестнице, выскочила на свет весеннего дня и, заливаясь плачем, побежала по газону к себе домой.

Как только Кларисса захлопнула за собой входную дверь, ее окружили аппетитные запахи маминой кухни. Мама резала яблоки и укладывала их в подготовленную форму для шарлотки; Кларисса получила выговор за дверной грохот.

— Ну и ладно! — Дочка поерзала розовыми панталончиками по обеденной скамье. — Какая все-таки вредина Эгги-Лу!

Мама Клариссы подняла глаза.

— Вы опять за свое? Сколько раз тебе сказано…

— Она собралась умирать и теперь сидит в кровати и дразнится, дразнится. Вообще уже!

Мать выронила кухонный ножик.

— Ну-ка, ну-ка, повтори, что ты сказала, милая моя?

— Она скоро умрет и теперь надо мной издевается! Мама, ну скажи, что мне делать?

— Что тебе делать? Сейчас? Или когда? — Немое замешательство. Мать вынуждена была сесть на стул; ее пальцы судорожно теребили фартук.

— Надо ей помешать, мама! Чтобы этого не произошло!

— Это в тебе говорит доброта, Кларисса. Ты такая заботливая.

— При чем тут доброта, мама! Ненавижу ее, ненавижу, ненавижу!

— Что-то я не поняла. Если ты ее ненавидишь, то почему собираешься ей помешать?

— Не помогать же ей!

— Но ведь ты сама сказала…

— Мама, ты мне только хуже делаешь! — Она горько расплакалась, кусая губы.

— Одно слово — девчонки. Вас не разберешь. Ты хочешь помешать Эгги-Лy или не хочешь?

— Хочу! Обязательно надо ей помешать! Чтобы ничего у нее не вышло. Чтобы не хвасталась своей… палочкой! — Кларисса замолотила кулачками по столу. — Чтобы не задавалась: «У меня есть, а у тебя нету!»

У матери вырвался вздох.

— Ах вот оно что. Кажется, понимаю.

— Мама, а можно, я умру? Только первой! Чтобы ей утереть нос. Пусть завидует!

— Кларисса! — Под ситцевым фартуком кремосбивалкой зашлось сердце. — Как у тебя язык повернулся! Нельзя говорить такие вещи! Прямо беда с тобой!

— Почему это нельзя? Ей можно, а мне нельзя?

— Да что ты знаешь о смерти? Это совсем не то, что ты думаешь.

— А что это?

— Ну, как сказать… это… это… Господи, Кларисса, что за дурацкий вопрос. Ничего ужасного в этом нет… Естественное явление. Да, вот именно, естественное явление.

Мать разрывалась между двумя правдами. Ведь у детей своя правда — неискушенная, одномерная, а у нее своя, житейская, слишком обнаженная, мрачная и всеохватная, чтобы открывать ее милым несмышленым созданиям, которые с заливистым смехом бегут в развевающихся ситцевых платьицах навстречу своему десятилетнему миру. Тема и в самом деле щекотливая. Как и многие другие матери, она решила уйти от грубых реалий в область фантазии. Бог свидетель, о хорошем говорить проще; да и зачем ребенка травмировать? Поэтому она дала Клариссе такое объяснение, которого та ждала менее всего. Она сказала: