Атлант расправил плечи. Книга 2 - Рэнд Айн (мир книг .txt) 📗
Она неподвижно стояла перед ним, вглядываясь в туманный контур какой-то формы, которую тоже пыталась осознать.
– Да… – сказала она. – Да, я знаю, что ты увидел… Я тоже чувствовала это – но оно лишь промелькнуло мимо, слегка задев, прежде чем я смогла разглядеть, как прикосновение холодного ветерка; у меня осталось только чувство, что я должна остановить это… Ты прав. Не знаю, по каким правилам они играют, но мы не должны видеть мир таким, каким они хотят, чтобы мы его видели. Это своего рода подлог, очень древний и страшный, и способ уничтожить его один: проверять каждое их исходное положение, ставить под вопрос все указания.
Дэгни повернулась к Реардэну, пораженная внезапной мыслью, но замерла на месте и замолчала, так и не сказав то, что сочла за лучшее не говорить. Она стояла, глядя на него с медленной светлой улыбкой.
Где-то в глубине своего существа он знал ту мысль, которую она не захотела высказать, он представлял ее в той еще только зарождающейся форме, которая найдет свое словесное выражение в будущем. Сейчас он не останавливался, чтобы постичь это, потому что в озарившем его просветлении другая мысль, что предшествовала той, стала ясной ему и долго удерживала его. Он поднялся, подошел к Дэгни и крепко обнял ее.
Казалось, их тела были двумя потоками, бьющими вверх в одном направлении, и каждый поток нес все их сознание к тому мгновению, когда их губы слились в поцелуе.
То, что она чувствовала в этот момент, содержало в себе, как одну из безымянных частей, осознание красоты той позы, в которой он сейчас находился, сжимая ее в объятьях. Они стояли посреди комнаты, возвышаясь над огнями города.
Он знал, он открыл сегодня вечером, что вернувшаяся любовь к жизни не принесена возвратившейся страстью, – страсть вернулась лишь после того, как он вновь обрел мир, любовь, ценность и смысл мира; страсть была не реакцией на близость тела Дэгни, а празднованием своей воли к жизни.
Он не сознавал этого и не думал об этом, ему не нужны были слова, но, почувствовав отклик ее тела, он понял, что все то, что он называл ее пороком, было ее высшей добродетелью – способность испытывать такую же радость жизни, какую испытывал он.
Табло календаря за окном ее кабинета, показывало второе сентября. Дэгни устало склонилась над столом. Когда с наступлением сумерек включался свет, первый его луч падал на календарь; и тогда над крышами вспыхивала яркая белая страница, а город сразу как-то тускнел и быстро погружался во тьму.
Каждый вечер прошедших месяцев она смотрела на эту далекую страницу. "Дни твои сочтены", – казалось, говорил ей календарь, словно приближаясь к чему-то известному ему, но не ей. Когда-то он отметил начало строительства линии Джона Галта; теперь он отсчитывал часы ее борьбы с .таинственным разрушителем.
Люди, строившие новые города в Колорадо, один за другим уходили в безмолвную неизвестность, откуда не доносилось голосов, они не возвращались. Оставленные ими города умирали. Некоторые предприятия, построенные ими, остались без хозяев или закрылись; другими завладели местные власти; и те и другие простаивали.
Дэгни почувствовала, что темная карта Колорадо будто разложена перед ней, как схема управления движением с небольшим количеством лампочек, разбросанных в горах. Одна за другой гасли лампочки. Один за другим исчезали люди. В этом была какая-то система, которую она чувствовала, но не могла объяснить; она уже могла почти с уверенностью предсказать, кто будет следующим и когда; но не понимала почему.
Из тех, кто когда-то встречал ее, спускающуюся из кабины машиниста на платформу станции Вайет, остался только Тед Нильсен, все еще руководивший заводом "Нильсен моторе".
– Тед, ты не будешь следующим? – спросила она во время его недавнего приезда в Нью-Йорк; она старалась улыбнуться. Он ответил мрачно:
– Надеюсь, нет.
– Что ты имеешь в виду, говоря "надеюсь"? Ты не уверен?
Он медленно и тяжело произнес:
– Дэгни, я всегда думал, что скорее умру, чем перестану работать. Так же думали и те, кто ушел. Мне представляется невозможным, что я когда-нибудь захочу бросить работу. Но год назад я так же думал о них. Они были моими друзьями. Они понимали, как их уход подействует на нас, оставшихся, и не должны были уходить так, молча, оставляя нам, помимо всего прочего, страх перед необъяснимым, – по крайней мере без чрезвычайно веской на то причины. Месяц назад Роджер Марш, владелец "Марш электрик", сказал мне, что, несмотря на ужасные перспективы, скорее прикует себя цепью к рабочему столу, чем оставит работу. Он был взбешен поведением людей, которые покинули нас, клялся, что никогда не сделает этого. "Если возникнет нечто, чему я не смогу сопротивляться, – сказал он, – клянусь, у меня хватит ума оставить тебе записку, хоть какой-нибудь намек на то, что произошло, чтобы тебя не терзал страх, который испытываем мы оба сейчас". Он поклялся. И две недели назад исчез. Он не оставил мне записки… Дэгни, я не знаю, что сделаю, когда встречу это, чем бы это ни оказалось, – то, что они увидели перед уходом.
Ей казалось, что по стране бесшумно шагает разрушитель и огни гаснут при его прикосновении; это он, горько размышляла она, дал двигателю из "Твентис сенчури" задний ход и теперь кинетическая энергия превращается в статическую.
Это враг, думала она, сидя за столом в сгущающихся сумерках, враг, с которым она бежит наперегонки. На столе лежал ежемесячный отчет Квентина Дэниэльса. Она все еще не была уверена, что Дэниэльс раскроет секрет двигателя. Но разрушитель, думала она, движется быстро, уверенно, с возрастающей скоростью. Она подумала, останется ли в этом мире кто-нибудь, кто воспользуется двигателем, когда она воссоздаст его.
Квентин Дэниэльс понравился ей сразу, как только вошел в ее кабинет, где состоялась их первая беседа. Это был долговязый мужчина лет тридцати, с неприметно-худым лицом и располагающей улыбкой. Тень улыбки все время лежала на его губах, особенно когда он слушал; это была добродушная радость, будто он терпеливо отбрасывал не относящееся к делу и вникал в суть раньше собеседника.
– Почему вы отказались работать на доктора Стадлера? – спросила она.
Улыбка Дэниэльса стала жестче; это было самым сильным проявлением чувств за все время их беседы. Чувством этим был гнев. Но он ответил спокойно, неторопливо растягивая слова:
– Знаете, доктор Стадлер как-то сказал, что первое слово в выражении "независимое научное исследование" лишнее. Должно быть, он забыл об этом. Я хочу сказать, что выражение "государственное научное исследование" является противоречием по определению.
Она спросила, какую он занимает должность в Ютском технологическом институте.
– Ночной сторож, – ответил он.
– Что? – От изумления у нее открылся рот.
– Ночной сторож, – вежливо повторил он, будто она не расслышала и причин для изумления не было.
Отвечая на ее вопросы, он объяснил, что ему не нравится ни один из оставшихся научных фондов и он хотел бы работать в лаборатории какого-нибудь большого промышленного концерна.
"Но кто в наши дни может предпринять долгосрочную исследовательскую программу, да и зачем?" Когда Ютский технологический институт закрылся из-за нехватки средств, Дэниэльс остался там сторожем и единственным обитателем этого учреждения; жалованья хватало на жизнь, и в его распоряжении оказалась целая лаборатория, которую он использовал в личных целях.
– Значит, вы проводите собственные исследования?
– Верно.
– С какой целью?
– Ради собственного удовольствия.
– Что вы намерены делать, если совершите открытие, представляющее научный интерес или большую коммерческую ценность? Предоставите его в общественное пользование?
– Не знаю. Думаю, нет.
– Хотите ли вы служить человечеству?
– Я таких слов не употребляю, мисс Таггарт. Думаю, вы тоже.
