СССР - Идиатуллин Шамиль (книги полностью txt) 📗
В НТЦ я не пошел, чего уж, прямиком направился на третью площадку – и еле вырвался. Свертывание производства там завершилось еще на прошлой неделе, так что демонтаж оборудования, по идее, должен был вступить в завершающую пору. Но идеи, несимпатичные Шагалову, в его присутствии, как известно, не срабатывают. Шагалову не нравилась очередность погрузки линий в контейнеры, не нравилась методика герметизации этих контейнеров, не нравилась очередность демонтажа вентиляционных систем, короче говоря, не нравилась сама идея передислокации завода за Урал. Едва я вошел в камеру очистки, Леша Куранов, дежуривший на пульте, нашептал мне с экрана, что Шагалов с утра пытался набить морду трем монтажникам и своему заму, а число сотрудников, которых он оборал от души, точному определению не поддавалось. В любом случае я едва не увеличил оба списка на единичку. Потому что напоролся на Шагалова, как только вышел из камеры, весь хрустящий и блестящий, как целлофан с леденца.
Телесных повреждений и моральных травм мне избежать удалось, но кое-что новое о руководстве Союза, России и о себе, любимом, я узнал – и теперь мне с этим знанием жить.
Не то чтобы я Шагалова сильно успокоил или в чем-то убедил. Относительно здоровым ушел, и то спасибо. Зато на малый совет явился в бодром и почти веселом расположении духа, хоть и опоздал слегка. Впрочем, разговор к тому времени еще не начался: ребята, косясь на Рычева, вполголоса давали распоследние команды сотрудникам, пытавшимся без потерь свернуть лоскутное одеяло Союза для переброски в чуждые пределы. Шепотом рявкали: «Всё!», облегченно выпрямлялись на стульях – и тут же снова скрючивались со словами: «Ну что еще?!»
Рычев смотрел в окно. Вид был не слишком богатым: Вах перекрывался лесопарком, а лесопарк – многоуровневой развесистой крышей спорткомплекса. Зато никто там не суетился и не впадал в разборки либо иные демонтажные грехи. Дворцу спорта суждено было остаться в Союзе – энергетическая автономия многофункционального досугового центра, насколько я знал, госкорпорацию не заинтересовала: разбирать долго, везти тяжело, да и перебьются работяги как-нибудь без бассейнов и спортзалов.
Пять лет назад на берегу Ваха памятником первому Союзу стояло одинокое кирпичное здание нынешней администрации. Второй Союз оставит двойной памятник – кирпичное здание, неузнаваемо уделанное в интересах энергоавтономии, и спорткомплекс. Памятник будет блестящим, рукотворным и окруженным зарастающими народными тропами.
Судьба.
Рычев посмотрел на часы и сказал:
– Пора. Добрый день всем, кого не видел.
И мучительно задумался – видимо, над оправданностью слова «добрый» в приветствии.
Совет ждал.
Рычев все-таки продолжил:
– Мы собрались здесь, чтобы... Галиакбар, а чего мы собрались?
Я уверенно и быстро, чтобы никто не успел процитировать Гоголя, подсказал:
– Подвести итоги, обсудить, что говорить на митинге, снять накопившиеся вопросы и, наверное, попрощаться нормально.
– А. Ну это мы с охотой, – сказал Рычев. – Начинай.
Я даже не удивился.
– Хорошо. Насколько я понимаю, с нашей стороны подготовка к вывозу оборудования практически завершена. Напоминаю, что по плану первый участок вывозится до субботы, потом в течение недели второй и третий. Следующим этапом пойдут жилкорпуса, потом люди. В течение сорока дней должны все завершить. По направлениям во всех подразделениях распределились, списки составлены, в базу заброшены? Хорошо. Эвакуацию начнем сразу после митинга. До того была договоренность эвакуаторов и ликвидаторов сюда не пускать. Вроде товарищи ее выполнили.
Рычев неожиданно попросил:
– И пожалуйста, при мне не говорите этого слова – «эвакуаторы». И «эвакуация» тоже.
Бравин, сидевший у стеночки, почему-то усмехнулся.
Я сказал, стараясь специально не смотреть на Рычева:
– Хорошо. И ко всем просьба: постарайтесь попрощаться без надрыва. Наша задача – объяснить народу, что это не конец всему, не поражение, общее или личное, а обыкновенный переезд Союза по форс-мажорным обстоятельствам.
– Может, кто-нибудь все-таки объяснит нам эти обстоятельства? – прогудел Малов.
Я оглянулся на Рычева.
– Мак Саныч, могу я, но у вас, наверное, полнее выйдет.
Рычев кивнул и неторопливо заговорил:
– Исходные обстоятельства все знают: Союз как таковой Кремлю очень нужен, но некоторые его неотъемлемые характеристики крепко надоели. Нас решили покошмарить, потом взялись всерьез – ну и началось то, что мы все одобрили месяц назад. Теперь форс-мажор: выяснилось, что мы стоим на грани провала. В прямом смысле. Шахта проектировалась и развивалась давно, в разные стороны, без головы, ну и просто не повезло: горизонты с выбранной породой уперлись в ледовые линзы, те начали таять, промышленная активность на поверхности усилила интенсивность таяния, вода пошла вниз и в стороны, поплыл мерзляк. В общем, с севера и северо-востока Союза возникла такая гигантская запятая проседающей породы, дугой тридцать семь километров – это только бесспорные изменения, уже подтвержденные геопробами, сейсмологами и спутниковой съемкой. На третьем и пятом километре северной трассы уже невооруженным глазом все видно – деревья попадали. Синий овраг водой залился и в стороны пошел, ну и трещины в паре мест бездонные. Жуть. Говорят, дальше будет больше: промплощадка точно ухнет вся, северная часть Союза – почти наверняка. Может подтопить берег Ваха, тогда река смоет все остальное.
Зал гудяще вздохнул. Рычев продолжил, глядя в окно:
– Глубина провала ожидается до километра, местами до пяти-семи – ниже крайних горизонтов выработки. Березниковский провал в Пермском крае на картинке все видели? У нас ожидается в разы глубже и на порядок крупнее.
– А станция? – подумав, спросил Егоршев.
Хуснутдинова, я заметил, в зале не было.
– Станция стоит на базальтовом пятачке, клыке таком, но все равно рядом с тектоникой, или как это правильно, – короче, рядом с такими провалами никто ее оставлять не будет. Росатомовские шустрики уже там, все вырубят, смотают и отвезут – еще до первой площадки.
– Понятно, – снова подумав, сказал Егоршев. – То есть мы испугались и быстренько сдались?
Рычев уставился на него, подбирая слова. Я решил опередить:
– Леш, не надо так. Всем фигово, зачем обострять-то? Никто не испугался и не сдавался. Ты испугался? Нет, правильно? И я не испугался. Чего нам бояться и чего терять? Больше раза не убьют, дальше Сибири не пошлют. Вот только мы с тобой, как и все присутствующие, на особом положении находимся. Мы, с одной стороны, вписаны в Союз по самые ноздри, он для нас дело жизни, чести и будущего. Я вон пальцы потерял, ты кровью половину производства залил, все такое. А с другой-то – у нас есть тылы. Есть благоустроенная жизнь на континенте, квартира есть – Слава, давай потом, позволь договорить, – и в конце концов, трудовая книжка и опыт есть, с которым нас любая корпорация с руками оторвет. Так ведь? А у четырех тысяч человек, которые потихонечку сейчас на площади собираются, ничего этого нет. Только Союз есть, в который они приехали по нашей команде и после наших уговоров – и из которого сами не выберутся никогда. Вы что, думаете, нашим дорогим собеседникам западло будет ребят здесь оставить? Типа, сами приехали, сами пусть выбираются? Так их уже один раз оставили, даже кинули, во всех смыслах – помним, да, откуда людей набирали? И еще кинут, легко. Думаете, они понимают, что такое работающий на совесть квалифицированный работник?
– Да уж понимают, наверное, – встрял все-таки Баранов.
– Некоторые понимают, даже многие понимают, но наказать сильнее хотят. И всегда хотели наказать, поставить на место или просто отделить себя от пролетарского быдла. Иначе мы, наверное, никого под наши лозунги не собрали бы, и очередей таких к нам не было бы. Или, думаете, кому-нибудь так сильно наш жилсектор нужен? Это мы, Мак Саныч конкретно, нашим победителям схему «работник плюс дом» навязали. Иначе ребят замечательным образом по баракам распаковали бы – и привет, пожалуйте в цех по гудку.
