Сказка о принце. Книга вторая (СИ) - Чинючина Алина (полные книги txt) 📗
- Не за себя. Дело в том, Август, что я ведь, в сущности, смерти не боюсь. Я уже стар, пожил много и столько в жизни повидал, что… Но я боюсь за него. Не могу объяснить… Уже, казалось бы, столько пережито, что и бояться нечего, все самое страшное уже случилось, но… Говорят, так боятся отцы за своих детей. А он ведь мне, в сущности, вместо сына, Август, вот в чем дело…
- Что же делать, - чуть виновато откликнулся Август Анри. Снова встал, заходил по комнате. – Мы все под Богом ходим, а уж Людвиг – особенно. Понимаю вас, Лестин… По совести сказать, я и сам так привязался к племяннику, - он усмехнулся, - что как-то не могу себе представить, что наступит время – и его в моей жизни не будет. Конечно, мы сможем встречаться, но…
- Я не о том. Что с ним будет, если… в случае неудачи? Ладно – я, старик, но он… а ведь это почти наверное – смерть, и смерть, скорее всего, нелегкая.
- Полно, - успокаивающе заметил Август, - с чего вы вдруг взяли, что… про неудачу? Ведь, как я понимаю, все идет так, как надо?
- Да. Но все мы ходим под Богом… и чем ближе к концу, тем мне становится страшнее.
- Арман… - Август остановился, взглянул на лорда. – Что с вами, в конце концов? Откуда такая безнадежность?
- Не знаю. Быть может, это всего лишь дурные предчувствия.
- Так гоните их прочь! Вы так себя доведете до болезни, а дело – до срыва. Это я совершенно серьезно говорю: нельзя так бояться. Вы же знаете, что страх притягивает неудачу, что случается именно то, чего боишься!
- Знаю, знаю…
- Вам просто нужно отдохнуть, - посоветовал ван Эйрек. – Выспаться, поесть, отлежаться… вы совсем себя загоняли, а ведь уже не мальчик, не чета… гм… этим молодым, - он мягко улыбнулся. – И доктору показаться, в конце концов; я вижу, вы держитесь за сердце, а ведь этим не шутят. Обещайте мне, Арман, что сразу по возвращении в Леррен вы сдадитесь в руки медиков. Обещаете?
- Как бы всем нам не пришлось сдаться в совсем другие руки, - проворчал вполголоса Лестин. Но увидел напряженное, настороженное лицо ван Эйрека и засмеялся: - Да обещаю, обещаю…
* * *
Когда он станет старым, думал Патрик, он напишет книгу. И расскажет обо всем, что пришлось пережить в эти два года; такое не забудется никогда. Одной только дороги выпало ему столько, сколько, кажется, хватило бы на всю жизнь человеческую, а ведь были еще города, встречи… люди…
За эти два года он исколесил всю страну от Ежа до Приморья почти до самой линии фронта. Порой, оглядываясь назад, принц вообще не верил, что это происходит с ним. Мог ли думать, он, выросший в тепле и любви, привыкший к уважению, что когда-нибудь ему придется скрываться, жить под чужим именем… И дело даже не в этих постоянных разъездах (скоро он будет знать дороги и тропинки не хуже королевских гонцов), ночевках порой под дождем или в крестьянских избах – как раз к этому король должен быть готов, если он правит, а не царит на троне. Но скрывать свое имя… все это могло случиться только в старых книжках, которые он читал в детстве, в сказках и легендах… Вот она, твоя сказка – на твоем месте сидит самозванец. Смешно: не этих крестьянских вождей страшится он, а того, кто во дворце… кого знал с детства.
Да, было тяжело. Не физически даже – морально. Прав ли он в том, что делает? Порой так хотелось поговорить с кем-нибудь взрослым, большим, старшим, переложить часть ответственности на другого: пусть решат за него. Лестин помогал во многом, но именно в этом, главном, самом важном вопросе помочь не мог, и никто не мог – это должен был решить только сам Патрик. И совета ждать было неоткуда… ну, разве что от Господа Бога…
А Господь был далеко. Как-то так незаметно получилось, что Патрик перестал в Него верить. Нет, не так: он утратил то детское ощущение защищенности, которое дарило внутреннюю уверенность в правоте каждого своего шага, открытость и любовь к миру. Господь отвернулся от него. Или просто молчит, наблюдает – но издалека, со стороны. Наверное, это и правильно - Он не должен брать на себя твою ношу. Груз давил к земле, но скинуть его не получалось; на исповеди принц был последний раз еще до ранения. Отчасти потому, что боялся, даже священнику открыться боялся. Отчасти… наверное, отчасти он все-таки потерял свою веру.
Да он и сам изменился. Иногда Патрику казалось, что он заледенел изнутри, что из всех чувств остались только спокойствие и расчет, расчет каждого шага своего и противника. Все остальное отодвинулось, стало неважным. Душа покрылась коркой, и окончательно срастись ее краям мешал лишь страх за Вету и за сестру. Вот когда он понял до конца смысл старой поговорки: «все, что нам дорого, должно быть либо внутри нас, либо недоступно». Чем меньше у тебя привязанностей, тем меньше боли ты можешь получить, тем меньше людей пострадают из-за тебя. И он боялся теперь любых проявлений дружбы и любви и только с Лестином позволял себе быть самим собой, смеяться и грустить, как прежде, дома…
Поэтому Патрик не пытался и не хотел снова увидеться с сестрой. Раз в несколько месяцев он получал весточки из монастыря – и этого хватит. Теперь в случае неудачи Гайцбергу некем будет его зацепить. Вот разве только Лестин… А старый лорд только тихо улыбался, глядя, как спокойно и отстраненно держится с людьми его воспитанник.
Бывая в домах потенциальных сторонников, улыбаясь на балах и приемах, молодой и красивый повеса Людвиг ван Эйрек замечал, как вспыхивают и краснеют перед ним девицы. А метроном внутри холодно просчитывал слова и взгляды, чтобы, упаси Бог, не обидеть – но оттолкнуть. И, стоило шевельнуться в душе хоть искорке живого чувства, бил безжалостно: из-за тебя уже погибли Магда и Жанна, а Вета Бог знает где, и остальные – тоже, ты хочешь на свою совесть еще одну жизнь? И этого бывало достаточно.
У него есть дело. А о чувствах и тепле будем думать потом.
А дело, в общем, двигалось, и было уже похоже, что все получится. Теперь Патрик не смог бы уже без этого постоянного азартного чувства опасности – оно дразнило, щекотало нервы, водя по краю. Не представлял себе иной жизни и, когда случалось вспомнить прошлое, оглядывался с недоумением: и это было со мной?
И только в эти два года окончательно понял принц, сколь многим обязан правитель своему народу. Эти люди, прятавшие его, помогавшие, согласившиеся идти с ним рядом… да он нипочем не смог бы сделать ничего в одиночку. Ты силен тогда, когда за тобой – твой народ. И ты должен сделать все, чтобы жизнь их стала жизнью, а не прозябанием. Если бы дело было только в том, чтобы вернуть себе то, что принадлежало ему от рождения, он, быть может, и отступился бы. В конце концов, дом ван Эйрека ждал его, и ничего не мешало стать тем, за кого его принимали – молодым дворянином средней руки, честолюбивым, но добрым, готовым помочь… если захочет. Но мотаясь по городам и деревням, ночуя на постоялых дворах и в крестьянских избах, слушая вопли баб и проклятия мужиков, сетования дворян и прижимистое кряхтение купцов, Патрик понимал: он не сможет отступить. Из-за них.
Никакие карты, никакие рассказы или описания не смогут заменить это: взгляды, слова, интонации… подавленные, восторженные или презрительные рассказы, страх в в глазах, обреченность или упрямство, когда терять уже нечего – были и такие. А были те, кому все равно, куда идти и кому верить, потому что ничего уже не осталось.
И все они были – людьми. Теми, кому он был нужен…
* * *
А в маленьком домике на окраине Леррена жизнь текла, как и прежде. Собственно, и с чего бы ей было меняться, жизни этой? Так же затемно поднимались две женщины, занимались все той же извечной домашней работой: убирали, стряпали, стирали, нянчили малыша, кололи дрова и носили воду... Только герань на окнах разрослась, сделалась гуще, да у бабки Катарины прибавилось морщин.
- Заботы – они красоты не добавляют, - смеялась бабка. – А если кому не нравится, так пусть и не смотрит.
