Вернуть изобилие - Гринленд Колин (лучшие бесплатные книги TXT) 📗
— Ты сама мне об этом сказала, Табита.
— Когда? Когда это я вам говорила, что несчастлива?
— На той вечеринке.
— На какой еще вечеринке? Я не ходила с вами ни на какие вечеринки, — тупо сказала я.
— На «Октябрьском Вороне», — ответил Бальтазар. — Четыре года назад или пять, когда это было?
Я занялась вытягиванием через соломинку последних капель «пина колады».
— Вы выдумываете, — сказала я. — Я пилот грузовика. Что я могла делать на вечеринке на «Вороне»?
Не то чтобы я решила не упоминать о нашем первом знакомстве, просто это как-то не всплывало. Я вроде как предположила, что он забыл. По-видимому, я ошиблась.
— Я никогда не бывала на вечеринках на «Вороне», — заявила я.
— Не пройдет, Табита, — сказал Бальтазар. — Огонек тебя прекрасно помнит. Огонек! — Противный маленький киборг застенчиво изогнулся. Я могла почти поклясться, что он захихикал. — Может, память на лица у нее и не очень, но отпечатки голоса она никогда не забывает, — сказал Бальтазар.
Огонек подлетел и угнездился у него на плече, без сомнения, нашептывая ему на ухо какие-то секреты.
— Ты сказала: летать — это то, что Питер любит больше всего, — объявил Бальтазар.
— Я и так летаю, — коротко ответила я.
Бальтазар Плам насмешливо фыркнул:
— Таскаешь грузовые вагоны с дейтерием по Поясу для ФАР! Это ты называешь «летать»?
— Я пилот грузовых самолетов, — повторила я. — И я этим зарабатываю на жизнь! Вот что я делаю!
— «Элис Лиддел» — грузовой корабль! — сказал он, приподнимаясь в кресле. Теперь Бальтазар начинал по-настоящему сердиться.
Огонек что-то тревожно жужжал ему в лицо. Я с восторгом увидела, как Плам нетерпеливо отмахнулся от него.
— Это «Берген Кобольд», — с силой сказал он. — Самая лучшая маленькая баржа из всех, какие когда-либо строили. Теперь таких не делают! Она тверда, надежна, у нее замечательный, чувствительный, ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ мозг, в наше время Бог знает, найдешь ли такое вообще. И она валяется здесь, в винограднике, без дела. Она стоит здесь уже семь лет, потому что для фирмы она слишком стара. Я сам не могу ей воспользоваться и не знаю никого, кто бы смог. Если ты ее у меня не заберешь, она будет стоять здесь до тех пор, пока не развалится, и если ты не считаешь это преступлением, то ты и вполовину не та, за кого я тебя принимал. — Бальтазар сидел с побагровевшим лицом и слегка задыхался. Огонек летал вверх и вниз и «бибикал». — Я знаю, Огонек, знаю, — сказал Плам. — Я старик, и у меня есть право сердиться на глупость молодых. Для того они и молодые! Они и существуют для того, чтобы бесить тех, кто старше их и знают лучше. А знаешь, почему они нас бесят? Потому что в один прекрасный день они придут нам на смену. А знаешь, почему они глупы? Потому что не понимают того хорошего, что мы им преподносим на блюдечке с голубой каемочкой, черт бы их побрал совсем!
— МОЛОДЫЕ ЖЕНЩИНЫ.
— Прости, пожалуйста?
— ЕМУ НРАВИЛИСЬ МОЛОДЫЕ ЖЕНЩИНЫ. ОН ПРИВОДИТ МОЛОДЫХ ЖЕНЩИН ПОСМОТРЕТЬ НА МЕНЯ.
— Не только меня?
— НЕТ, КАПИТАН. ДВА ИЛИ ТРИ РАЗА — МОЛОДЫЕ ЖЕНЩИНЫ, ОН БУДИЛ МЕНЯ.
— Тогда почему же ни одна из них тебя не взяла?
— УСЛОВИЯ ПРИЛАГАЮТСЯ.
— Да, наверное, так оно и было. Если бы я не спасла ему жизнь, как он упорно твердил, я хочу сказать.
— Если мы будем шагать поживее, ты сможешь взглянуть на нее еще до ленча, — сказал Бальтазар.
Он нахлобучил на голову солнечную шляпу, поверх визора и вылез из кресла, тяжело опираясь на трость. Я знала, что нельзя предлагать ему руку.
— В тот день, когда я приму помощь, я могу с тем же успехом отправляться в постель и никогда больше не вставать, — говорил он.
Только это: трость и озноб с утра и перед сном — напоминали, что Бальтазар Плам остался жив после страшной космической катастрофы и что он уже не тот, что прежде. Теперь он казался старше, меньше был похож на великолепного гранда и больше — на распутного дедулю.
Мы медленно спускались с холма в виноградник, Огонек стремительно порхал вокруг нас, как колибри. За голубыми холмами лежало голубое море. В воздухе стоял запах вина и пчел.
Виноградники были заброшены. В высокой траве за обломками машин стояло что-то размером с небольшой дом. Оно было покрыто просмоленным брезентом.
Бальтазар Плам сделал жест своей тростью. Он не желал показывать мне, насколько утомила его прогулка.
— Раздень ее, — заявил он. — Раздень эту юную леди и посмотри, что у нее есть!
Извини, Элис.
— ДОРОГОЙ БАЛЬТАЗАР. Я ПОМНЮ.
— Что ты помнишь, Элис?
— ЕГО ГОЛОС. СКАЖИ ЕЩЕ РАЗ, КАПИТАН, ТЫ СЕЙЧАС ПРОГОВОРИЛА ЭТО ТОЧЬ-В-ТОЧЬ, КАК ОН.
— «Самая лучшая баржа во всей системе, черт бы ее побрал совсем!»
— ЕГО ГОЛОС. Я ПОМНЮ ВСЕ ИХ ГОЛОСА.
— Все голоса — чьи, Элис?
— ВСЕХ ТВОИХ ДРУЗЕЙ. ЛЮДЕЙ ИЗ ТВОИХ ИСТОРИЙ.
— Ну, они не все были друзьями, Элис. Бальтазар был, но он задался целью устроить мне в тот день веселенькую жизнь. Он заставил меня развязать веревки, державшиеся семь лет, и стащить грязный брезент голыми руками. Я думаю, он хотел меня наказать за то, что я пыталась отказаться от его дара в знак признательности. Или я должна была что-то доказать, поскольку я была женщиной, а утверждала, что всю физическую работу делаю сама. Он был старым человеком из старого мира.
— Все бумаги в доме, — сказал он. — И мозг, я сохранил его в целости. Здесь есть гнезда для четырех роботов. Их, конечно, давно уже нет, но мы можем подыскать тебе что-нибудь.
Я и раньше видела «Кобольды», хотя не помню, чтобы когда-нибудь на них летала. И я сразу увидела, что здесь были внесены кое-какие модификации.
— Мы тут кое над чем поработали с ней, — сказал Бальтазар, указывая тростью на сканеры и солнечную антенну. — Это было перед войной. У нас тогда были большие надежды.
Я показала рукой на инкрустации:
— Что это? — спросила я. — Медь? — Они все окислились, но я подумала, что их можно отполировать.
— Придает ей более авантажный вид, а? — сказал Бальтазар. — А вообще-то, они маленькие уродцы.
Он ткнул тебя тростью.
Я хотела сказать ему, чтобы перестал. Мне хотелось защитить тебя.
Наверное, он знал, что именно это чувство я и буду испытывать, как только приложу руку к «Берген Кобольду». С любой уважающей себя перевозчицей было бы то же самое.
Господи, в каком ты была виде, Элис! В твоих антеннах птицы свили гнезда, а шасси опутывал вьюнок. Земля под тобой была липкой и черной в тех местах, где вытекло все масло. До тебя добрался туман, и твои компрессорные лопасти заржавели, а все швы на шлюзах исчезли.
Я влюбилась в тебя с первого взгляда.
64
Харон — безрадостное место, инертное, каменистое, неподатливое. Он слабо крадется по маленькой несчастной орбите, словно собирается потереться своим замерзшим телом о холодную чешую своего родителя Плутона.
Но его надежды тщетны. Здесь, на скудной окраине системы, все надежды тщетны. И самой планете, и ее спутнику чужды и безразличны нужды и желания живых. Здесь темно, а лед и желеобразное варево из грязи и метана лучше оставить в неприкосновенности.
Плутон — это конец всего сущего. За ним лежат глубины огромного космического океана — та девственная бездонная пропасть, что всегда слепо стремится в неопределенное. А за ней — звезды.
Как мне удалось установить, когда-то для давно исчезнувшей расы, давшей эти мирам имена своих божеств, Плутон был богом смерти, а Харон — мрачным перевозчиком, который вел бесконечную торговлю, доставляя души усопших в свое мрачное царство. Правильная мысль была у этих древних первобытных племен, подумала Табита Джут, когда шаттл оторвался от палубы, оставив «Фарфоровую Цитадель в Первых Лучах Солнца» неумолимо следовать дальше — вперед, через невидимую границу — и в великую ночь.
Зачем эта шлюпка летит на Харон, ведя на буксире печальные останки «Элис Лиддел»? Табита мрачно смотрела из окна на оловянный шар, подвешенный к пустоте неподалеку от последней планеты. Больше всего он напоминал смазанный маслом шариковый подшипник с пятнышком зеленого, как ярь-медянка, цвета.
