Новогодний Дозор. Лучшая фантастика 2014 (сборник) - Тырин Михаил Юрьевич (бесплатные серии книг .TXT) 📗
– Хотите в фонтане купнусь, и будет мокрая.
– Если человек дурак, то это надолго. Я тебе плачу не для того, чтобы ты в фонтане купался. Живо, рубанок в руки – и за работу!
Не объяснять же шалопаю, о чем Диего мучительно размышлял чуть ли не всю минувшую ночь? В память запали слова старого плотника: «человеческий труд был первым шагом к труду божественному». А кто из художников изображал на картинах работающего человека? У живописцев низкого жанра – бодегонос – видим старушек за прялкой или молоденьких вышивальщиц, но человека, который бы тяжко трудился, не найдем. Даже божественный Веласкес, изображая кузницу Вулкана, написал перерыв в работе. Собственно, что происходит на единственной картине, изображающей мастерскую? Ведь Вулкан и Феб – братья, причем Вулкан старше и, в отличие от бастарда Феба, – законный сын Юпитера. И все же, не избавиться от ощущения, что знатный и богатый заказчик явился к мастеровому и диктует ему свою волю. А благие киклопы – древнейшие дети Земли, повидавшие и пережившие всяческих богов, пошедшие к Вулкану исключительно из любви к огненному делу, стоят, в изумлении разинув рты. Но сильнее всего огорчало Диего то, как изображены тела кузнецов. Не было в них жилистой мускулистости, отличающий мастеровых. Не кузнецы были на полотне, а натурщики, изнывшие от бесцельного сидения на краю фонтана.
Странно настолько критически относиться к мастеру, которого боготворишь, но если вдуматься, иначе не может быть.
Хосе терзал несчастный брусок, словно инквизитор нераскаянного еретика. Планка, еще недавно гладкая, покрылась заусеницами, рубанок забился древесным сором. В конце концов, раздался громкий хруст, и у рубанка отломилась ручка, за которую мастер придерживает инструмент.
– По рукам бы тебе надавать, – заметил Диего, с огорчением разглядывая испорченный рубанок.
– Сами же приказывали – энергичней, – огрызнулся Хосе.
– Я тебе по два реала в день плачу не для того, чтобы ты вещи ломал. И стоишь ты, словно козел, который сейчас бодаться начнет. Вот что, собирайся, пошли. Будем тебе осанку ставить.
– Чего собирать-то?
– Рубаху свою потную. Как не надо, так он потеет. И рубанок бери – чинить.
Когда они свернули от Ворот Солнца в сторону знакомой слободы, Хосе спросил тревожно:
– Мы, случаем, не к старому Иосифу идем?
– Именно к нему. А что, он тебе знаком?
– Меня мать ему в учение отдала, а я сбежал. Не хочу всю жизнь деревяшки стругать.
– А что хочешь? Ремесло натурщика кормит плохо, хоть на брата своего взгляни.
– Я буду солдатом, конкистадором!
– Солдат – тот, кто получает одно сольдо в день. Я плачу больше.
– Одно сольдо это не у нас. Я же не итальяшка. Я поеду в Аргентину – страну серебра. Оттуда возвращаются богатыми.
– Если возвращаются вообще. К тому же погляди на любого ветерана. Он такой же битый и корявый, как и аргентинский пиастр.
– Зато в пиастрах серебро самой высокой пробы. Ни один мачо не посмеет смотреть на меня косо, ни одна сеньорита не станет смеяться над солдатом. Вино, девушки, ужас в глазах врагов, восхищение у всех остальных – это то, ради чего стоит жить!
– Ну, давай. Но пока изволь отрабатывать свои два реала. И не вздумай больше выкобениваться; за испорченный инструмент буду вычитать с тебя.
Иосифа, как и следовало ожидать, нашли в мастерской.
– Да это, никак, ниньо Хосе! – воскликнул он, увидав молодого натурщика. – И этого испорченного мальчишку вы прочите на роль Христа? Неважный выбор. Помяните мое слово, рано или поздно этого красавчика повесят.
– Христа тоже повесили, – заметил Диего, – крест в те времена заменял виселицу. Что касается удачного выбора, то в предместьях Мадрида трудно найти юного праведника. А сейчас, пока ниньо Хосе еще не висит, надо научить его стоять у верстака.
– Это он умеет. Правильная стойка – первое, чему учат.
– Рубанки ломать тоже учат?
Иосиф подошел к насупленному Хосе, не больно, но обидно ухватил его за ухо.
– Ты что же меня позоришь, мальчик? Ну-ка, быстро, вон ту балку на верстак и покажи маэстро, как следует выглаживать дерево.
– Это стропилина, что ли? Чего ее выглаживать, и так сойдет. Сколько стропил видал, все обтесанные, ни одна не выстругана.
– Не знаю, где и какими стропилами ты любовался, а у меня все должно быть сделано на совесть. К тому же, это вовсе не стропилина, так что – работай.
Кажется, Хосе еще пререкался со стариком, но это было неважно. Не переставая бурчать, парень встал у верстака, и первая желтая стружка упала на пол. Тут уже было не капризное кривляние испорченного мальчишки, а работа. Лицо Хосе раскраснелось, на лбу выступила испарина. Диего поспешно рисовал, ловя изгиб напряженного тела, перенося на картон – пока на картон! – кудряшки золотистых стружек и завитки волос. Иосиф довольно кивал, не вмешиваясь, лишь дважды помог повернуть балку не выстроганной еще стороной. Когда он успел починить сломанный рубанок, вырезав и поставив новую рукоятку, Диего не заметил. Он рисовал, зная, что картина будет, хотя холст еще не натянут на подрамник.
Картины не получалось.
Уже давно на холсте изображена была мастерская, и сам Иосиф с затаенной улыбкой глядел из полутьмы на божественного сына. Диего мог гордиться фигурой второго плана: старик не отрывался от работы, он продолжал затесывать что-то широким плотницким топором, лишь один мимолетный взгляд бросил он на подросшего сына, помощника; взгляд, исполненный гордости и любви.
И фигура мальчишки на первом плане, освещенная солнцем, только начавшим проникать под навес, тоже удалась. Уже не ребенок, еще не мужчина, все у него в будущем. В прошлом – детские игры, а сейчас первая настоящая работа. Мышцы, пока еще не узловатые, напряжены, на плечах и лбу – капли пота, светлого, чистого. Пройдет немало лет, прежде чем пот этот станет кровавым. Перетянутые веревочкой кудри спорят шелковистостью с ворохом стружек на полу.
Все удалось, все выходит как нельзя лучше, нет только лица. Лица того, кто когда-нибудь станет Спасителем, и уже сейчас провидит свою судьбу и торопится получить от жизни хоть немного простой радости. Но с полотна смотрел безобразник Хосе, согласившийся позировать за два реала в день.
Как назло, Хосе запропал куда-то и третий день не появлялся в мастерской. Озлившись, Диего решил обходиться без натурщика и писать лицо по памяти. Черты лица здесь не главное, важно выражение: спокойная мудрость Христа проповедующего, столь же спокойная покорность идущего на крест. Как сочетать мальчишество с отсветом божественного всеведения? Всеведение сродни обреченности, а это чувство не юношеское.
Но куда же подевался этот пако Хосе?
Раздосадованный Диего бросил кисть и палетку и отправился на Пляса дель Соль. Руиса там не оказалось, но Диего не пришлось даже расспрашивать, куда запропастились братья-натурщики. Вся площадь на разные лады обсуждала недавние события. Рассказывали, что юный Хосе, разжившись где-то деньгами, вообразил себя крутым мачо и попытался отбить девушку у одного из своих товарищей. Имя сеньориты и ее ухажера называли по-разному, но сходились в одном: во время ссоры Хосе убил соперника. А когда за ним явились стражи порядка, Хосе тем же ножом вспорол живот алькальду Винсенте и бежал из города, намереваясь примкнуть к шайке бандитов. Банды он не нашел, или те не приняли парня, во всяком случае, на второй день Хосе был схвачен и на днях его непременно повесят.
Слишком уж скоро и точно сбылось предсказание плотника, и виноваты в этом были несколько реалов, которые заплатил мальчишке Диего. Картину надо заканчивать, но не идти же в тюрьму с непросохшим полотном, просить, чтобы смертник согласился позировать художнику… Да и вряд ли удалось бы добиться от несостоявшегося разбойника нужного выражения лица, в котором Диего и без того помнил каждую черточку.
Сосредоточенное спокойствие – именно на нем пришлось остановиться. Спокойствие можно писать, не видя живого лица, а все иное – от лукавого, ибо чувства господни также неисповедимы, как и его пути.
