Антология мировой фантастики. Том 7. Космическая одиссея - Ван Вогт Альфред Элтон (книги бесплатно без txt) 📗
Богиня наклонилась над ним, и он разглядел, что она точно такая, какой рисовали ее изображения на камне, вселяющая ужас и лишенная чего бы то ни было человеческого, с когтями вместо рук. То были не тоненькие крючки, как у скорпиона или рака, а длинные плоские когти, длиной с его предплечье, и они жадно раскрылись, приближаясь к нему. Они сомкнулись на его запястьях. Вырвали правую руку, потом левую. Еще две руки ожерелья.
— Я нарушил закон, оставил ночью свою деревню, пересек реку. Я умираю, — его голос был не громче шепота, но немного окреп, когда в тени застывшей и ожидающей богини он начал предсмертную песню:
Я ухожу, Опускаюсь ночью в подземный мир. Мы встретимся там скоро, Измененными на этой земле…
Когда он кончил, Коатлики наклонилась ниже и вырвала его бьющееся сердце.
2
Подле нее в маленьком глиняном горшке, заботливо установленном в тени дома, чтобы не завял, стоял побег квиах ксохкилта, дождевого цветка, в честь которого назвали ее. Встав на колени и склонившись перед ним, Квиах шептала молитву, обращенную к богине цветка, прося защиты от темных богов. Сегодня они настолько близко подступили к ней, что она едва могла дышать, и лишь долголетняя привычка помогла ей тянуть жернов туда-сюда. Сегодня шестнадцатая годовщина со дня — того дня, когда на берегу реки было найдено тело Чимала, разорванное мстительной Коатлики. Всего через два дня после праздника урожая. Почему ничего не случилось с ней? Коатлики должна знать, что она нарушила табу, так же как и Чимал. И все же она жила. С тех пор каждую годовщину того дня она проводила в страхе. И каждый раз смерть миновала ее. До сих пор.
Нынешний год был самым худшим, потому что сегодня ее сына забрали в храм на судилище. Несчастье, должно быть, разразится сегодня. Боги следили все эти годы, ожидая этого дня, зная все это время, что сын ее, Чимал, был сыном Чимала-попоки, человека из Заахила, нарушившего табу клана. Дыхание вырвалось из ее груди громким стоном, и все же она продолжала управляться с жерновом.
Тень долины наполнила сумраком ее дом, и она уже несла на ладонях лепешки, готовая положить их на кумал над огнем, когда услышала медленные шаги. Люди все дни заботливо избегали ее дом. Она не обернулась. То был кто-то, кто шел сказать ей, что ее сын принесен в жертву, что он мертв. То был жрец, пришедший за ней, чтобы отвести ее в храм во искупление греха, совершенного шестнадцать лет назад.
— Мама, — сказал мальчик. Она увидела, как он с трудом прислонился к стене дома, и, когда он шевельнул рукой, на стене осталась красная отметина.
— Ложись здесь, — сказала она, торопливо вошла в дом за петлатлом, потом расстелила этот травяной ковер возле двери, где еще был Свет.
Он был жив, они оба были живы, жрецы просто избили его! Она стояла, сжимая руки, готовая заплакать, и тут он повернулся на ковре вниз лицом, и она увидела, что избиты не только его руки, но и спина.
Он лежал спокойно и не отрываясь смотрел на долину, пока она размешивала в горшке с водой целебные травы и промывала его раны; он слегка вздрагивал при ее прикосновениях, но молчал.
— Можешь ли ты сказать своей матери, как это случилось? — спросила она, глядя на его неподвижный профиль и пытаясь понять выражение его лица. Она не могла сказать, о чем он думает. Так было всегда, даже когда он был совсем мал. Казалось, его мысли были вне ее понимания, проходили мимо нее. То было, наверное, частью проклятия: нарушивший табу должен страдать.
— Это была ошибка.
— Жрецы не совершают ошибок и не бьют мальчиков по ошибке.
— На этот раз они ее совершили. Я взбирался по скале…
— Значит, тебя побили не по ошибке: взбираться на скалу запрещается.
— Нет, мам, — терпеливо проговорил он, — взбираться на скалу не запрещается. Запрещается взбираться на скалу при попытке уйти из долины: таков закон, как его провозглашает Тецкатлипок. Но при этом разрешается взбираться на скалы на высоту в три человеческих роста, если хочешь достать птичьи яйца или по другим важным причинам, я же полез за птичьими яйцами. Закон это разрешает.
— Если… если закон это разрешает, то почему тебя побили? — она села на корточки и задумалась.
— Они не поняли закона и не были согласны со мной, и они пожелали заглянуть в книгу, что отняло у них много времени. Сделав это, они убедились, что я был прав, они ошибались. — Он холодно улыбнулся.
— И тогда они избили меня, потому, что я спорил со жрецами и поставил себя выше их. — Он снова улыбнулся. В его улыбке не было ничего мальчишеского.
— Так они и должны были поступить. — Она встала и слила себе на руки немного воды из кувшина. — Ты должен знать свое место. Нельзя спорить со жрецами.
Почти всю жизнь Чимал слышал эти или подобные им слова и давно уже решил, что лучшим ответом на них служит молчание. Даже когда он изо всех сил старался, чтобы его мать поняла его мысли и чувства, она не понимала их. Так что лучше держать свои мысли при себе.
Сейчас это особенно необходимо, потому что он всем солгал. Он пытался взобраться на скалу — птичьи яйца были лишь предлогом на тот случай, если его обнаружат.
— Оставайся здесь и ешь, — сказала Квиах, ставя перед сыном его вечернюю порцию еды — две сухие лепешки. — Когда съешь это, я сделаю атолли.
Чимал посолил лепешку, оторвал от нее кусок и принялся медленно жевать, наблюдая через раскрытую дверь дома за тем, как его мать движется у очага, мешает варево в горшке. Сейчас она была спокойна. Страх ушел. Ее типичные для ацтеков черты лица разгладились. Свет очага играл на золотистых волосах, в голубых глазах. Она была очень дорога ему. Они были в одном доме с тех пор, как отец Чимала умер, а это случилось, когда Чимал был совсем маленьким. И в то же самое время он чувствовал себя таким далеким от нее. Он не мог объяснить ей ничего из того, что так его беспокоило.
Он сел и, когда мать принесла ему атолли, стал есть ее, заедая кусочками лепешки. Она была густая и вкусная и восхитительно пахла медом и перцем. Спина его и руки чувствовали себя лучше: кровь в тех местах, где кнут касался кожи, перестала течь. Напившись из маленького горшка холодной воды, он посмотрел в темнеющее небо. Над утесами на западе небо было красным, как огонь, и на фоне его черными — то появляющимися, то исчезающими — силуэтами парили грифы. Он наблюдал за ними до тех пор, пока свет не стаял с неба и они не исчезли. Именно в том месте он и пытался взобраться на скалу, а птицы были причиной, по которой он хотел это сделать.
Появились звезды, холодные и блестящие, а из дома доносились звуки каждодневной работы — мать стелила петлатлы на возвышения для сна. Покончив с этим, она позвала его:
— Время спать.
— Я посплю немного здесь, воздух охладит мне спину. В голосе ее послышалось волнение:
— Спать снаружи неверно, все спят внутри.
— Совсем немного, никто меня не увидит, а потом я зайду в дом.
Она промолчала, а он лег на бок и стал смотреть на звезды и круг над головой, и сон не приходил к нему. В деревне было тихо, все спали. Он снова задумался о грифах.
Он снова проверил свой план — шаг за шагом — и не смог найти в нем ошибки. Или, вернее, нашел всего одну ошибку — то, что жрец проходил мимо и увидел его. Остальная часть плана была превосходной, даже закон, который позволял ему взбираться на утес, оказался таким, каким он его помнил. И грифы действительно летали над тем самым местом над скалой. В конце концов, не грифы ли являются тотемом его клана? День за днем, с тех пор как он себя помнил, его интересовало это, он хотел знать, почему. Его беспокоило и раздражало то, что он не знает причины, и так было до тех пор, пока он не разработал свой план. Он имел право знать о них все. Больше это явно никого не заботило. Он спрашивал многих людей, и большинство из них вообще не думали ему отвечать, лишь отталкивали его со своего пути, если он настаивал на ответе. А если и отвечали, то пожимали плечами, смеялись и говорили, что таковы уж грифы, и тут же забывали о своих словах. Им не было до этого дела. Ни детям, особенно детям, ни взрослым, ни даже жрецам. Но его это интересовало.
