Сборник “Нефантасты в фантастике”. Рассказы и повести советских писателей. Том 19 - Тендряков Владимир Федорович
— Зачем? — спросил Сизиф.
— Давай мне их сюда, и немедленно я превращу их в пурпур!
Он нашел еще один котел, наполнил его водой, быстро вскипятил ее и высыпал туда все свои порошки пурпура. Вода закружилась багровыми пятнами. Полиандр обмакнул в нее длинную козью шерсть, стараясь, чтобы влага не задела кожу, а затем на палках развесил шкуры возле очага. Он любовался алой шерстью, и ему грезился шумный Коринф, чествующий царя Сизифа, мертвая голова Кассандра у его ног, и сам он, Полиандр, — военачальник, стоящий рядом с Сизифом.
— Мы идем, о Сизиф! Идем к славе! — кричал он. — Что тебе эта жалкая долина? Спать тебе в ней не удавалось, так как ночью ты возделывал огород, полол, поливал, ловил в сети рыб, а в капканы — диких зверей. Ты будешь спать на пуху, под песнопения красавиц, спать долго, до полудня.
— Я р-р-рад… Спать… — рыкал, разевая твердый, прямой рот Сизиф. — Р-р-рад…
— Ты — царь Греции, а я — твой соправитель… — И с этими словами солдат Полиандр лег на ложе и но привычке сунул под голову нагрудник и наспинник, а ноги прикрыл овальным своим щитом так, чтобы крючки и пряжки для прикрепления торчали наружу. Вдоль тела он положил свой короткий аргосский меч и, сделав все это, немедленно заснул.
Проснулся солдат от громкого шума сражения. Как всегда, он почувствовал холодный дрожащий страх в плюсне ноги, охвативший затем и лодыжки. Но, как и подобает солдату Великого, он немедленно поборол страх и вскочил, держа меч наклонно.
Было раннее свежее утро. Шум сражения утих. Солдат пошел на узкую полоску света, щурясь. Открылась дверь.
И с порога хижины солдат Полиандр увидал, что поднимается над алыми горами изжелта-красная заря, и внизу лощины, освещенной лучами этой зари, катится вверх, в гору, по своему ложу, огромный базальтовый черный шар.
И катит его Сизиф.
И тогда воскликнул Полиандр дрожащим с похмелья и от изумления голосом:
— Клянусь собакой и гусем, я не верю своим глазам! Ты ли это, о Сизиф?! Разве мудрый Зевс не простил тебя? И разве ты не дал мне согласия идти вместе со мною в Коринф и далее, куда поведет нас судьба?
И тогда ответил Сизиф, толкая камень плечом:
— Бедра, голени и ступни мои стары. Молодое поколение греков идет слишком быстро. Я могу отстать и тогда зачахну где-нибудь на Востоке, в жарком песке пустыни… А здесь… Здесь я привык. У меня имеются бобы, капканы для диких коз, вино изредка и к нему — сыр. Что мне еще надо? Я привык. Иди, путник, в свой Коринф, а я пойду в свою гору.
И он, тяжело и с напряжением шагая, покатил камень.
И перед тем как исчезнуть из глаз солдата, Сизиф прорычал про себя:
— Р-р-рад вор-рочать навстречу ветру бесполезные камни, чем сеять быстро восходящее зло…
Он отвык говорить такие длинные фразы и потому сказал невнятно, и солдат не расслышал, а если б и расслышал, то вряд ли понял бы.
Из дородного и могучего Сизиф, уходя, превращался в поджарого, а его камень — опять в раскаленный отливок металла. Оба они быстро приближались к верху горы, откуда невидимая сила должна была сбросить камень обратно. Солдату не хотелось услышать снова отвратительный визжащий и дрожащий поток камня, и, поспешно схватив свои доспехи, он выбежал на тропу, явно обозначившуюся перед ним.
Он шагал по тропе, чувствуя в сердце жестокое колотье. Он предчувствовал, что Коринф встретит его не по-родственному, а сильно почерствевшим с исподу. Пожалуй, лучше совсем не показываться туда? Ну, а где ж тогда его родное место? Он — выпущенная стрела, и нет счастливого ветра, который бы отнес его в сторону. Кто будет рубище, отрепье и ветошь красить в пурпур?
И он еще раз оглянулся на Сизифа.
Сизиф был высоко, на острой вершине кряжа. Пурпуром отливали на раменах его козьи шкуры, которые вчера, сглупа, окрасил ему Полиандр. Истратил последний драгоценный пурпур, ах…
И воспаленным голосом проговорил Полиандр:
— Клянусь собакой и гусем, о Сизиф! Недаром Гомер называл тебя корыстолюбивым, дурным и лукавым, о коварный сын Эола, — ты обманул меня. И неужели это предзнаменование, что я всегда буду обманутым?…
ЗЕМНОЕ ПРИТЯЖЕНИЕ
Художественной литературе подвластны все три измерения времени: настоящее, прошедшее, будущее.
Умение понять источники настоящего и предположить, куда оно будет раздаваться, — одно ив важнейших для писателя, чьи заботы поглощает сегодняшний день, современность. Это умение придает его картинам глубину, объемность, особую убедительность, составляет, так сказать, многомерность реалистического искусства.
Прошлое и будущее имеют, однако, и самостоятельный (относительно самостоятельный) интерес. И в таком своем качестве требуют, чтобы литература выработала особенные жанры, специально «приспособленные» для удовлетворения этих интересов. Так возникают исторический роман и художественные формы, объединяемые весьма широким, неопределенным и, пожалуй, неточным названием «научно-фантастическая литература». Здесь не место уточнять термин, тем более что, как бы он ни был приблизителен, читателю в общем-то ясно, о чем идет речь.
А чтобы нас не очень смущало слово «фантастика», заметим, что оно родственно слову «фантазия», без которой, как известно, не существует художественной литературы вообще. В конце концов судьбы Пьера Безухова или мадам Бовари тоже вымысел, тоже «фантастика», да и в историческом романе автору приходится «придумать» едва ли не девяносто девять сотых текста, и в таком фантазировании для него состоит главная творческая радость…
В данном случае нас волнует, повторяю, не определение жанра, а нечто другое (хотя и связанное с существом жанровой специфики). В литературе существует не только система различных эстетических форм, но и своеобразное разделение труда между литераторами. Общее понятие «писатель» распадается на ряд специфических писательских профессий. Есть исторические романисты, есть и «фантасты» по преимуществу. Но этот сборник состоит из «фантастических» произведений, написанных не профессионалами-фантастами. Обстоятельство в известной степени загадочное.
Почему писатели, авторы известнейших книг о нашем сегодня, «вдруг» покидают почву хорошо, детально им известного настоящего и отправляются в рискованное путешествие чаще все по будущему, которое скрыто туманной завесой времени? Что это — некоторое утомление от привычных тем, образов, приемов художественной работы, вызывающее стремление стряхнуть его с себя и на минутку занятых «чародейством вымыслов»? Или это желание показать читателю, что и в данной сфере мы тоже кое-что умеем? Или просто шутка, своеобразная забава ума? Хобби, наконец?
А можно ли дать одинаковый ответ на поставленный выше вопрос, если сами произведения, составившие этот «фантастический» сборник «нефантастов», чрезвычайно разнообразны и непохожи друг на друга? Не резоннее ли говорить о многих и каждый раз особых причинах, по которым данные писатели обратились к фантастическим произведениям?
Действительно, свой резон в этом есть. Но поисков какого-то единого ответа он, сей резон, не отменяет.
В истории советской литературы мы знаем примеры того, как наших крупных мастеров захватывала жажда заглянуть в будущее, силой воображения нарисовать предполагаемые картины его. Достаточно припомнить в этой связи мотивы, характерные именно для художественно-фантастической литературы, в драматургии В.Маяковского (не забудем и его поэму «Летающий пролетарий»), в прозе не только А.Толстого, но и И.Эренбуреа («Трест Д.Е.»), Л.Леонова («Дорога на океан»), Вс. Иванова и В.Шкловского (их совместный роман «Иприт»), И.Павленко («На Востоке») и др. Я всегда эти «проекции» в завтрашний день были для авторов органичны, необходимы. То же самое следует сказать о произведениях, составивших данный сборник.
Фантастчески-памфлетная киноповестъ «Бегство мистера Мак-Кинли», в которой сделана художественно блистательная попытка «накидать предположительный ход вещей, если дело с разоружением затянется и международная жизнь останется без изменений», несет на себе резкий отпечаток леоновского стиля. Глубинная нравственно-философская проблематика повести вырастает из самой сердцевины творчества писателя, создавшего «Скутаревского» и «Дорогу на океан», «Нашествие» и «Русский лес», «Метель» и «Евгению Ивановну». Я имею в виду ту характерную для Леонова многоплановость повествования, тот симфонизм, при котором писатель смело и продуманно совмещает точное изображение быта с социально заостренными, часто гротескно-сатирическими обобщениями, напряженные диалоги на «вечные темы» с достовернейшими деталями вот этой среды и вот этой, данной, исторической минуты. Еще больше я имею в виду особую интеллектуально-духовную насыщенность повести теми параллелями, аналогиями (и подчас опровержениями этих аналогий), которые связывают ее ситуации с моральными конфликтами мировой гуманистической культуры. Судьба «маленького человека», мистера Мак-Кинли, сознательно проецируется здесь не только на политический и бытовой фон нынешнего — «безумного, безумного, безумного» — западного буржуазного мира; она вводится в контекст романов Достоевского, фильмов Чаплина, романтических утопий прошлого и настоящего и благодаря также этому вырастает в своем значений до символического размаха, до самых глубоких, конечных для искусства проблем жизни и смерти, добра и зла, человечности и бесчеловечия, понимаемых с позиций социалистической гуманности.
