Гаугразский пленник - Дубинянская Яна (читать книги полностью txt) 📗
— Мильям, — негромко окликнула Юста.
Она уже сидела рядом, на кошме. Темная фигура, безликая, как полустертые недолюди в глобальих мониторах.
— Как вы жили… с Робом? Расскажи.
Мильям усмехнулась. И каким, интересно, она представляет себе ответ? Односложным — или длинно-подробным, как раз на всю оставшуюся фору?
Кажется, Юста поняла неуместную объемность своего вопроса. Задала другой:
— У вас были… есть еще дети, кроме Юстаб?
— Сын. Валар.
Прикусила губу. Валар не его сын; он имеет к Пленнику не большее отношение, чем трое старших братьев, оставшихся по ту сторону цепи, доплетенной почти до конца. Не было у них детей. Он не хотел. Он хотел только изменить судьбу великого Гау-Граза… чего и добился. Послезавтра.
— Валар… — раздумчиво повторила Юста. — Надо же. Он на границе?
— Да.
— Пусть Юстаб его вернет. Сегодня же.
В негромком голосе из темноты Мильям почудилась угроза. Вскинулась навстречу:
— Зачем?
— Ты поймешь, — прошелестела Юста. — Потом. Ты не сказала мне, как познакомилась с Самим. И как вообще очутилась в Глобальном социуме? Это Роб тебя послал?.. Как передатчицу?
— Он хотел договориться, — глухо сказала Мильям. — Он просил… Но тогда я не знала всего. Если б знала, не стала бы помогать ему.
— А Сам тебе рассказал, правда?
— Да.
Юста завозилась в полумраке, подтянула колени почти к подбородку, набросила на плечо край кошмы.
— Холодно… Я все пытаюсь понять, чего же он хотел от нас с Робом. Знаешь, я ведь все последнее время была уверена, что веду свою игру. Что вот-вот — и у меня получится… Раскрыть тайну Гауграза. Победить страхи Глобального социума. Как-то сбалансировать, примирить, свести воедино… может быть, даже положить конец войне. И в конце концов спасти своего брата. А оказалось…
— Ты его и спасла, — без выражения сказала Мильям. — Разве нет?
Юста усмехнулась:
— Во-первых, это еще вопрос. Во-вторых, я все время делала то, чего от меня ждали, что, согласись, обидно. А главное…
Она замолчала. Из-за крыши дома напротив, пересекая черту ночи, выглянула луна. Все предметы обрели белесые лунные блики и полупрозрачные тени; в сочетании с разгромом, учиненным Юстаб, жилище стало потусторонним, жутким, словно Чертог Врага. Лицо Юсты сделалось светло-серым, как небо перед рассветом. Мильям не сдержалась:
— Что главное?
— Ты ведь его больше не любишь, — тихо выговорила чужая женщина. — Не любишь, правда?
Мильям не ответила.
— А Юстаб просто не знает, что он натворил. Да? Если б узнала, тоже… то есть нет, она бы его вообще возненавидела. Вот до чего он дошел со своим болезненным пониманием категории свободы. Бестолковая жизнь… лучше не скажешь.
— Что?
Снова непонятные слова, каких Мильям уже не рассчитывала услышать. И странная интонация: так повторяют чужие фразы, на ходу извлекая их из дальнего угла памяти. Юста рывком встала, заметалась на крохотном пятачке у самой кошмы, словно привязанная к изгороди лошадь. Заговорила все быстрее, громче, горячее:
— И никакого Гауграза — во всяком случае, для Роба, — теперь уже точно нет и никогда не будет. Свобода… Ты вообще знаешь, что такое свобода, Мильям? Не в легендах, не сотни лет назад и не великого Гауграза — а здесь, сейчас, твоя, личная?! Я надеюсь, что нет. Гаугразским женщинам данная категория незнакома по определению. Собственно говоря, только на это я до сих пор и надеюсь…
Остановилась. И коротким падением вновь оказалась в той же позе: колени у подбородка, руки замком на лодыжках, облитых тканью глобальего комба.
— Где твоя Юстаб? Переживает, плачет где-нибудь в углу?.. Найди ее! Прямо сейчас. Я должна ей объяснить. На рассвете мы начинаем.
Юста
Ждали кого-то еще. Юстаб и Мильям клялись, что по веерке сильнее нее — в смысле, той девчонки, которую ждали, — в городе никого нет. Произносить речь перед уже собравшимися пока не имело смысла, и они группировались по возрастам и интересам: старые колдуньи и рыхлые многодетные матери, чернокосые красавицы-невесты и девчонки возраста моей Аськи… Переговаривались, шушукались, хихикали или озабоченно сводили брови и с периодичностью закольцованной программы бросали в мою сторону взгляды, похожие на прицельные снайперские выстрелы. Как знать, может, какая-нибудь из них вполне способна убивать взглядом наповал.
Первые дочери в семьях. Пронзительный ветер теребил, рвал, норовил отобрать у владелиц их покрывала и косы.
Ненавижу ветер. Здесь, на плоскогорье — а где еще я могла их собрать?.. ведь не в Робовом же крохотном жилище и не на тесной же площади их так называемого города! — он дул с жесткой неистовостью, будто стараясь во что бы то ни стало смахнуть вниз валуны и мелкие камешки, жухлую траву и толпу ничего не понимающих женщин. Ветер, как известно, — самая досадная неприятность, какая может выпасть на экодосуге. Любая экосистема только выиграла бы, если из нее убрать, вычленить ветер.
На Гаугразе ветра больше не будет. Но пока он был, холодный, пробирающий до костей сквозь пупырчатую кожу, термоткань комба и кучерявую гаугразскую бурку на плечах. Женщины тоже мерзли, кутаясь в покрывала; по-моему, удавалось разве что не позволить ветру вырвать их из рук. Когда взойдет солнце, станет, наверное, потеплее… Уже скоро: небо на востоке было оранжевое, как отблеск чудовищного костра.
Навстречу ветру стремительно пронеслась Юстаб; косы, извиваясь, спешили за ней, как четыре ручные змеи. Надо бы перехватить ее, спросить, связалась ли она с братом. Пока не поздно. Роб мне потом не простит.
Мысль о Робе показалась чужой, словно направленная с неизвестно чьего персонала коммуникативная строка. А следующую мысль — о тех других, которые не простят, — я уничтожила раньше, чем она успела оформиться внятным мессиджем. Думать об этом нельзя. И поступить по-другому — тоже. Простой расчет. Арифметика, древняя доглобальная наука, понятная и элементарная, не позволяющая не считаться с собой, в отличие от многоступенчатых построений морально-этического плана. Ничего. Потом скачаю себе хорошую Психологиню.
Если будет «потом».
— Газюль! — чей-то писклявый голос над толпой.
Девчонки помоложе запрыгали, призывно замахали руками, на все лады выкрикивая имя опоздавшей. Если она не такая распрекрасная передатчица, как мне говорили, я ее, наверное, убью.
Растрепанная девчонка, жмурясь от ветра, выкарабкалась на плато; отряхнула ладони от приставших травинок и, придерживая взметнувшийся подол, огляделась по сторонам в поисках, наверное, Юстаб или Мильям. Я махнула ей, приглашая присоединиться к коллективу. Можно начинать.
Нужно начинать. Необходимо. Иначе не успеем.
— Внимание всем! — крикнула я, и ветер, мгновенно растворив, словно кислота, мой голос, играючи смел его остатки с плоскогорья. Никто не пошевелился. Несколько женщин, кажется, все-таки что-то услышали и повернули головы; но, впрочем, они регулярно поглядывали на меня и раньше. Черт возьми, это не Блок Глобальных событий с Модератором, цифрофоном и индивидуальной подстройкой программы звуковосприятия. И не протокольная речь работы Спичрайтера, регламент три минуты, когда не имеет значения, включены ли аудио-рецепторы у слушателей. Или даже собственная, пылкая, выстраданная, но все равно не способная хоть что-то изменить…
Саднит горло, будто забитое колючим клубком свалявшейся шерсти из кошмы. Прокашляться. Сглотнуть. Взять себя в руки.
Небольшая роскошь — взять себя в руки в тот один-единственный раз, когда то, что ты скажешь, будет иметь реальный смысл и последствия.
О которых лучше не думать.
Ну?!!..
И в этот момент из-за восточного края плоскогорья брызнуло что-то ослепительное. Я прослезилась и проморгалась, а солнце между тем величественно показало округлый бок, огромный и рыжий, словно гигантский чудо-апельсин из детской экобиологической виртуалки.
