Миры Филипа Фармера. Т. 11. Любовь зла. Конец времён. Растиньяк-дьявол - Фармер Филип Хосе (книги бесплатно без TXT) 📗
— Это — насилие, — закончила она за него. — Вот что ты проповедуешь. И вот почему ты здесь, в этой камере, и ждешь суда.
— Ты не поняла, — сказал он. — Людей не сажают в Челис за то, что они предлагают новые философские системы. Пока они ведут себя естественно, им можно говорить все что угодно. Они даже могут обратиться к королю с петицией, чтобы их новую философию возвели в закон. Король передает петицию в Палату депутатов. Те обсуждают ее и предлагают новую философию на рассмотрение народу. Если народу она понравится, то становится законом. С этой процедурой лишь одна загвоздка: может пройти целых десять лет, прежде чем Палата депутатов начнет обсуждение закона.
— А за эти десять лет, — усмехнулась Люзин, — амфибиане и амфибианские приемыши завоюют всю планету.
— Это уж точно, — согласился Растиньяк.
— Человеческим королем является ссассарор, а ссассарорским королем — человек, — сказала Люзин. — Наш король не видит причин для изменения данного статус-кво. В конце концов, кто как не ссассарор несет ответственность за Кожи и за положение человека в обществе разумных на этой планете? Так с какой стати должен он благоволить к политике насилия? Ссассароры ненавидят насилие.
А ты, значит, проповедовал насилие, не дожидаясь, пока его узаконят? Поэтому ты сейчас и сидишь под замком?
— Не совсем так. Ссассарорам давно известно, что чрезмерное подавление природной воинственности человеческой натуры способно вызвать только взрыв. Поэтому они и узаконили противоправные действия — до определенного предела, конечно. Король, таким образом, неофициально сделал меня главой подполья и снабдил к тому же государственной лицензией на проповедь насилия. Но только не на осуществление его на практике. Мне даже разрешили пропагандировать ниспровержение нынешней правительственной системы — пока я не начну действовать, что весьма чревато последствиями.
А за решеткой я сейчас потому, что сюда засадил меня министр по злонамеренным делам. Он приказал проверить мою Кожу, и ее нашли «нездоровой». Вот он и решил, что меня лучше упрятать подальше под замок и подержать там, пока она снова не «выздоровеет». Но король…
ГЛАВА 3
Смех Люзин зазвенел серебристыми колокольчиками. Какими бы кровожадными наклонностями она ни обладала, у нее, что ни говори, был чудесный голос.
— Ну, насмешил! — проговорила она. — И как тебе, с твоими-то смелыми идеями, нравится, чтобы на тебя смотрели как на безобидного шута или просто как на больного человека?
— Точно так же, как и тебе! — огрызнулся он.
Она ухватилась за решетку на окне и так крепко сжала ее, что на тыльной стороне ее тонких удлиненных кистей набухли вены, а перепонки между пальцами натянулись, словно раздуваемые ветром шатры. Лицо ее исказилось.
— Трус! — бросила она ему. — Почему ты кого-нибудь не убил и не вырвался из этой смехотворной шкуры, в которую ссассароры обрядили тебя?
Растиньяк молчал. Это был хороший вопрос. Почему он не сделал этого? Убийство логически вытекало из его философии. Но Кожа делала его покорным. Да, какой-то частью своего сознания он понимал, что намеренно закрывает глаза на ту конечную цель, к которой медленно, но неотвратимо двигались его идеи.
А кроме того, был еще один нюанс в ответе на ее вопрос: если бы ему пришлось убивать, он не стал бы убивать человека. Его философия была обращена против амфибиан и морских приемышей.
— Насилие не обязательно означает пролитие крови, Люзин, — произнес он. — Моя философия настаивает, чтобы мы предпринимали более решительные действия и разрушали некоторые биосоциальные установления, которые лишили человека свободы и отняли у него как у личности чувство собственного достоинства.
— Да, я слышала: ты хотел, чтобы человек перестал носить Кожу. Значит, вот чего напугались твои люди, а?
— Именно, — ответил он. — И я так понимаю, что среди амфибиан реакция была такой же.
Она вспыхнула от негодования, и ее карие глаза засверкали в тусклом сиянии светлячков.
— Почему бы и нет? Кем бы мы были без наших Кож?
— А действительно, кем? — повторил он и засмеялся ироническим смехом.
— Ты не понимаешь, — сказала она серьезно. — Мы — амфибиане, и наши Кожи не похожи на ваши. Мы надеваем их совсем по другим соображениям, чем вы. Ваши Кожи лишают вас свободы: они указывают вам, как чувствовать, о чем думать. Более того, они препятствуют проникновению в ваше сознание всяких помыслов о том, что можно отказаться от коллективного труда и от слияния с природой в целом.
Для нас, амфибиан-индивидуалистов, это неприемлемо. Цель наших Кож — убедиться, что подданные нашего короля понимают его волю. Это нужно для того, чтобы мы могли действовать как одно целое и способствовать тем самым прогрессу морского народа.
Когда Растиньяк услышал это высказывание впервые, он буквально покатился со смеху. Теперь же, зная, что ей не понять ошибочность своей аргументации, он даже не пытался переубедить ее. Амфибиане по-своему были такими же узколобыми и толстокожими (игры слов здесь нет и в помине), как и жители суши.
— Видишь ли, Люзин, — сказал он, — есть только три места, где человеку можно снять Кожу. Одно — в его собственном доме, где он может повесить ее на вешалку. Другое — когда он, как мы с тобой, находится в тюрьме и поэтому не причинит вреда никому. Третье — когда человек является королем. И вот мы с тобой без Кож уже целую неделю. Мы прожили без них дольше, чем кто-либо, не считая короля. Так скажи честно: разве ты не чувствуешь себя впервые в жизни свободной?
Разве у тебя нет такого чувства, будто ты принадлежишь только самой себе и никому больше, что ты подотчетна в своих действиях только самой себе и никому другому и что тебе нравится это? И разве тебя не страшит тот день, когда нас выпустят из тюрьмы и заставят снова надеть наши Кожи? И этот день станет для нас, как ни странно, тем самым днем, когда мы потеряем свою свободу.
У Люзин был такой вид, будто она не понимает, о чем ей говорят.
— Ты поймешь, что я имею в виду, когда нас освободят и снова покроют Кожей, — сказал Растиньяк и тут же смутился. Он вспомнил, что ей предстоит отправиться в Челис, где на ее плечи ляжет одна из тех ужасных Кож с мощнейшим зарядом, которые обычно применяют к неоестествленным.
Но Люзин даже не обратила на это внимания. Она размышляла о своем последнем, но весьма убедительном аргументе.
— Вы не сможете одолеть нас, — сказала она, наблюдая за Растиньяком и стараясь угадать, какой эффект производят на него ее слова. — У нас есть оружие, против которого вы бессильны. Мы обладаем бессмертием.
Его лицо оставалось невозмутимым.
— Более того, — продолжала она, — мы можем дать бессмертие каждому, кто сбросит свою Кожу и возьмет нашу. Не думай, что твой народ не знает этого. К примеру, только за прошлый год более двух тысяч людей, живущих на побережье, отказались от своих Кож и перешли к нам, амфибианам.
Растиньяк немного смутился, услышав ее слова, но в том, что она сказала правду, он не сомневался. Ему на память пришел загадочный случай со шхуной «Le Pauvre Pierre» [34], которую обнаружили дрейфующей без экипажа, и он вспомнил свой разговор с рыбаком в его родном порту Маррек.
Заложив руки за спину, он принялся мерять шагами тесное пространство камеры. Люзин продолжала пристально смотреть на него сквозь прутья решетки. Несмотря на то что ее лицо было в тени, он видел, скорее даже чувствовал, что она улыбается. Он унизил ее, но в конечном счете победила она.
Растиньяк остановился и, подняв голову, закричал стражнику:
— Shoo l’footyay, kal v ay tee?
Стражник склонился над решеткой. При дневном свете его огромная шляпа с торчащим плюмажем была зеленой. Но сейчас, освещаемая лишь дальним прожектором и светлячком, порхавшим вблизи шляпной ленты, она казалась черной.
— Ah, shoo Zhaw-Zhawk W’stenyek, — громко отозвался тот. — Сколько сейчас времени? Какое тебе дело до того, сколько сейчас времени? — И он завершил свой выпад шаблонной фразой тюремного надзирателя, которую не смогли изменить ни тысячелетия, ни расстояния, измеряемые в световых годах: — А не пошел бы ты в одно место, а?
