Фата-Моргана 1 (Фантастические рассказы и повести) - Франке Герберт В. (чтение книг .TXT) 📗
На следующий вечер все началось сначала. Она несколько раз вставала со своего стула, подходила к двери и останавливалась, словно к чему-то прислушиваясь. Я тоже волновался и каждый раз кидался открывать ей дверь, но она только выглядывала и снова брела к своему стулу.
На следующий вечер все было так же часов до 10, пока мы не собрались идти спать. Вдруг тетушка Мерта бросилась к двери и, нетерпеливо притоптывая, начала даже царапать дверь пальцами, как кошка.
— Надо идти, — тихо сказала мама. Мне стало не по себе.
— Мам, ты смотри, какая темень, — попытался протестовать я, — и луны сегодня нет.
Тетушка Мерта начала повизгивать. Я остолбенел. Я первый раз в жизни услышал ее голос.
— Пора, — твердо сказал отец. — Отправляйся с ней. И обязательно приведи ее назад, сынок.
— В лощине и днем нехорошо, — я невольно говорил шепотом и не мог глаз оторвать от шарящих по двери тощих старческих рук. Она всем телом прижалась к двери, прислонилась к ней лицом, и ее обвисшее черное платье казалось на двери чернильным пятном. — А в такую ночь там сам черт ногу сломит.
— Попробуй выбирать дорогу, — папа тоже зашептал. — Может, у тебя и получится. А сейчас иди и без нее не возвращайся.
Мы быстро очутились за дверью, и я почувствовал, как сухие пальцы вцепились мне в руку, и вот тетушка Мерта уже тащит меня в темноту.
С перепугу мне показалось, что я слышу, как шуршит ее высохшая кожа. Я чуть не закричал и только старался не думать куда и зачем она меня ведет.
Я попытался направить ее в сторону от лощины, в поле, на дорогу, на пустырь — в любую сторону, но не смог даже свернуть. Она снова возвращала меня на видимую только ей тропу. И я перестал сопротивляться. Темень была такая, что с трудом можно было различить землю и небо, а больше я ничего не видел. В гнетущей тишине слышалось только свистящее дыхание тетушки Мерты и мой задыхающийся хрип. От ужаса и темноты я не смог бы даже закричать.
Вдруг она остановилась, и я буквально наткнулся на нее. На меня пахнуло запахом слежавшейся бумаги. Мы стояли почти прижавшись, но в этих разлитых чернилах я не мог даже различить ее лицо. Постепенно я стал видеть тетушку Мерту. Светлее не стало, но, видимо, я немного пригляделся.
Она тихонечко зевнула, прикрыв рот рукой, и рассмеялась. Я поперхнулся. Таким молодым и изящным был этот жест — и так же не вязался он с высохшими старческими руками и лицом.
— Я оживаю, — я вздрогнул от звука этого живого, теплого голоса. — Я оживаю, — повторила она с восторгом, — Я чувствую, что это не сон.
Она с удивлением разглядывала свои руки.
— Но они до ужаса реальны, — сказала она. — Они совсем как настоящие.
Она протянула их в мою сторону, и я с удивлением услышал свой ответ.
— Они и есть настоящие.
Она оглянулась на мой голос, и исходящий от нее свет стал ярче.
— Ты со мной разговариваешь?
Она говорила словно сама с собой, и с каждым словом лицо ее становилось все живее, ярче и моложе.
— Мне было предсказано, что я начну выздоравливать только тогда, когда смогу различить сон и явь, пойму, где реальность, а где иллюзия. Я понимаю, что это странный сон. Я знаю, что я сплю… но можно ли разговаривать с тем, кто мне снится? — она удивленно посмотрела на меня. — И может ли он мне отвечать?
Теперь тетушку Мерту было не узнать. Мягкое, молодое лицо, огромные, сияющие глаза. Тело расправлялось, наливалось жизнью. И вдруг платье соскользнуло с нее, как старая ненужная шкура. Она стояла, окутанная странным светом, не дававшим тени и не освещавшим ничего, кроме нее самой.
Я попробовал пристальнее вглядеться в этот свет и вдруг почувствовал, как исчезает незыблемость моего мира.
Не каменная основательность, а зыбкое сплетение звездного света, крохотный уголок огромной вселенной, осуществившаяся внезапность, одна из множества. И еще ощущение глубины человеческой жизни, не начинающейся рождением и не кончающейся смертью.
— Ах, если бы я могла окончательно проснуться, — воскликнула она. — Если бы не возвращаться в этот ужас! — Она вскинула руки и потянулась к небу: тонкая и изящная, как огонек свечи.
— Я верю, я чувствую, что все это только сон, все это старое, дряхлое — только иллюзия, — она легко подбежала ко мне и взяла меня за руки. — Ведь ты просто снишься мне? — спросила она. — И моя старость и беспомощность только мой кошмар?
Она так прижалась ко мне, что я почти вынужден был обнять ее. И сразу меня окутало серебристое облако ее волос.
— Ты очень симпатичный, — рассмеялась она, — но только, пожалуйста, не снись мне больше.
Как-то вдруг получилось, что я стоял совершенно один в такой темноте, что не видел собственных рук, все еще ощущая кончиками пальцев шелк ее кожи. Я с трудом перевел дыхание и наклонился, чтобы поднять валявшееся под ногами платье тетушки Мерты. Только тут до меня дошло, как я перепуган — колени мои дрожали и ноги просто подгибались.
Все во мне кричало от ужаса, и непонятно было, как это я до сих пор не удрал отсюда сломя голову. Может быть, меня удерживал приказ отца: «Приведи ее обратно». Я заставил себя думать о том, что я не первый, кто это видел. Все мои предки прошли это испытание, и все они выдержали его, и… «привели ее обратно». Это немного успокоило меня, и, хоть зубы мои стучали, а ногти врезались в ладони, я мог стоять и ждать.
Я не мог бы сказать, сколько прошло времени, только платье тетушки Мерты вдруг зашевелилось у меня в руках. Я подпрыгнул от неожиданности и отбросил его, словно обжегшись.
Она появилась снова. Закрытые глаза, волосы, льющиеся как прекрасная мелодия, и все очарование, вся нежность, все, что только можно себе вообразить, было в ее лице. И тут она открыла глаза и все увидела.
— Нет, — закричала она, и тут же прикрыла рот ладонью. Только не это! Не надо снова! Ведь я уже проснулась!
Она с рыданием прижалась ко мне, и я снова смог обнять ее. Всю красоту и нежность мира держал я в руках, и все отчаяние. Но вот она отстранилась и начала говорить медленно, как заклинание: «Все это только сон. Страшный сон, но я верю, что он кончится, — она даже не пыталась сдержать слез, нужно только дожить до утра и проснуться. Все это мне снится, и ты тоже мне снишься…»
Руки ее метнулись к лицу и нащупали первые морщины, появившиеся на лбу. Черное платье, как живое, наползло на ее тело, выжимая из него жизнь. Облако волос редело и теряло блеск. Последними погасли глаза, опять спрятавшиеся под темными морщинистыми веками.
— Нет, нет, — повторял я, потрясенный этим превращением. Я пытался разгладить появляющиеся морщины и чувствовал, как прямо под моей рукой высыхала и стягивалась кожа.
Я отшатнулся и машинально вытер руки о штаны, и когда поднял глаза, передо мной уже стояла тетушка Мерта. Исходивший от нее свет погас, и мы опять были в полном мраке.
На обратном пути мы лезли через какие-то кусты и колючки, а тетушка Мерта с трудом передвигала ноги и не переставала плакать. Мне даже пришлось взять ее на руки — горстку праха с затхлым пыльным запахом.
Наконец я выбрался из лощины, гудевшей от ветра, хотя вокруг было очень тихо. В мозгу бесконечно крутилась засевшая фраза: «Жизнь — это сон… жизнь — это сон…».
Но прежде чем перешагнуть порог кухни и вернуться к привычному миру, я встряхнул все еще рыдавшую тетушку Мерту жуткую куколку такой прекрасной бабочки — и на ухо ей прошептал:
— Просыпайся, тетушка Мерта! Скорее просыпайся!
Пер. с англ. Т. Завьяловой
