Операция прикрытия - Синякин Сергей Николаевич (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
— Сумма, которую вам привезли, была в рублях или в иностранной валюте?
— Господи, конечно же, в рублях! — нервно засмеялся немец. — Вы же не думаете, чтобы я метался по городу в поисках людей, у которых иностранную валюту можно обменять на рубли?
— Это увязывается с последними разговорами Волоса и Васены, — сказал Коротков. — Уверен, что немец не врет. Ему просто нет смысла врать. Он еще надеется выжить.
— С бывшими полицаями вы разберетесь сами. — Николай Николаевич прошелся по кабинету. — Контейнер с телом существа необходимо отправить в Москву. И сделать это надо незамедлительно. Сопровождение оперсоставом надо организовать, груз слишком важен, чтобы доверить его фельдсвязи. Теперь насчет Фоглера. У вас будет три дня, чтобы провести необходимые допросы и, если понадобится, очные ставки. Потом я заберу штурмбаннфюрера в Москву. Судя по всему, нам будет о чем говорить с ним. Ведомство Гелена ищет выход на западногерманское правительство, да и деятельность самого ведомства давно тревожит Москву. Восточные немцы пока не слишком справляются с этим хитрецом. Так что необходимые для сопровождения документы должны быть оформлены в ближайшие дни — копии протоколов допросов, необходимые постановления, иначе говоря, все, что необходимо для соблюдения уголовно-процессуального законодательства хотя бы в рамках дела. Остальное вас не касается.
— Дмитрий Павлович, — повернулся он к начальнику управления. — Кстати, подготовьте представления на отличившихся сотрудников. Все-таки не каждый день таких матерых хищников ловим. И последнее — из протокола допроса Фоглера тянется немало ниточек к другим лицам. Необходимо отработать инженера Седых, установить этого ереводчика из харьковского гестапо да и все известные связи надо отработать как можно тщательнее.
— Эта работа уже ведется, — обиженно и потому несколько холодно сказал начальник управления. — Вам, конечно, в Москве виднее, но и мы здесь, как видите, не лаптем щи хлебаем. Это ваше право, но не стоит нас учить азам оперативной работы.
Николай Николаевич сообразил, что в начальническом рвении допустил бестактность, и побагровел.
— Извините, Дмитрий Павлович, — сказал он. — У меня и в мыслях не было обидеть вас.
Глава четырнадцатая
Криницкий заблуждался, думая, что Яковлев и Блюмкин нашли общий язык. Трудно найти общий язык в такой ситуации — один при власти и погонах, другой — бесправный зэка, отсидевший в зоне не один год, похожий на штопор, который достают к столу, когда появляется нужда откупорить бутылку с тугой пробкой.
Они лежали на брошенных в снег сосновых лапах, и Яковлев с тревогой думал, что просто необходимо сейчас иметь в союзниках Блюмкина. Поиск, судя по всему, подошел к концу, Яковлев почему-то был уверен в этом. Подавленные перед ним задачи смущали Яковлева.
— Ты бы хотел вернуться на прежнюю работу? — не глядя на Блюмкина, спросил он. — После твоего освобождения это не будет невероятным.
— Думаешь? — Блюмкин смотрел с непонятным вызывающим любопытством, Яковлев почти физически ощущал этот взгляд, в котором сквозило непонятное превосходство. — Нет, Наум, мне бы этого не хотелось. Я очень устал. Если бы я вышел на волю, то уехал бы куда-нибудь к чертовой матери. В какую-нибудь глухую деревню. Как Джунковский.
— Это еще кто? — хмыкнул Яковлев.
— Был такой царский министр. Между прочим, честнейший человек. Он помогал Дзержинскому ставить политохрану. А когда нужда миновала, то ему быстренько дали коленом под зад. Он уехал на юг в какую-то глухую деревеньку. Но я думаю, что его и там достали. Наше время слишком жестоко, Наум, оно никого не щадит.
— Тебя могли десять раз расстрелять, — примирительно сказал Яковлев. — И за дело ведь, ты не станешь спорить. Но ты жив!
— Я уже давно мертв, — сказал Блюмкин. — Ты знаешь, в свое время я боготворил Троцкого, я верил ему и не рассуждал. А потом меня послали в Крым вместе с Бела Куном и Землячкой. Фрунзе под честное слово сдались белые, он обещал их отпустить по домам. А Лев Давидович воспротивился, он не хотел пускать в глубь страны почти сорок тысяч врагов советской власти. И мы покосили их пулеметами. А молодых прапорщиков Землячка приказала топить в бухте. Тогда я верил, что вожди правы. Враги могли сгубить революцию. Потом, они не принимали советской власти, а значит, из них было невозможно воспитать людей, преданных делу коммунизма. Я сам расстреливал. А потом этим хвастался, дурак. Сидел и хвастался Луначарскому, не понимая, что мои рассказы ему противны .А потом у меня было время подумать. В лагере иначе начинаешь воспринимать и оценивать прошлое. Мы залили кровью свою революцию, Наум. А на крови никогда не всходов добро. Когда я узнал о смерти Троцкого, я вдруг подумал, что его изгнание и смерть были следствием той давней крымской истории. Кто сеет жестокость, тот обязательно пожнет ее. И ты знаешь, мне сразу стало легче сидеть. Я сформулировал вину, которая загнала меня в лагерь. Нет, это не была измена — Троцкий и Сталин не были идейными противниками, они были противниками политическими. А когда делят власть, то измена стоящему у власти расценивается как государственная, но если ты изменяешь проигравшему, значит, ты понял свои ошибки и ступил на стезю добродетели. Но я не совершал измены революции, я оказался идиотом, который запутался в своих старых привязанностях. За это было глупо приговаривать к смерти. Другое дело, что я заслужил смерть за свои крымские дела, да и персам было за что меня упрекнуть. Тебе не кажется, что у всех революций есть свои определенные закономерности? Возьми, к примеру, Парижскую Коммуну. Какие лозунги, Наум, ничем не хуже наших. А все закончилось террором, который перемолол революцию и ее героев. Вот так и у нас. Не зря говорят, что революцию задумывают мечтатели, вершат ее романтики, но плодами победы всегда пользуются подлецы. Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы меня убили петлюровцы. Зачем я выжил, Наум? Чтобы однажды обернуться и увидеть, какую страшную жизнь я прожил?
— Да, братец, — попытался обратить все в шутку Яковлев, — с такими мыслями ты долго на свободе не погулять. Я-то ладно, я слишком давно тебя знаю, но с другими этими мыслями тебе лучше не делиться. Иначе ты не долго проживешь даже в самой глухой деревеньке. Нынешний мир не любит колеблющихся. Сталин не раз говорил, что колеблющийся — это уже почти враг.
