Разумное животное - Мерль Робер (бесплатные книги полный формат .TXT) 📗

— Питер, — тихо позвал он. — Что они дали нам из оружия?

— Ручной пулемет, автомат, четыре винтовки М16 и гранаты.

— Кто умеет стрелять?

Питер, Сюзи и Арлетт подняли руки.

— Сюзи, сумеете ли вы обращаться с винтовкой?

— Я стреляла по мишени из карабина с оптическим прицелом.

— Я тоже, — сказала Арлетт.

— Принцип один и тот же. Питер, ручной пулемет или винтовку?

— Безразлично.

— Ну что ж, пусть у часового будет ручной пулемет. Прожектор работает?

— Да.

— Он понадобится. Оденьтесь в темное. Принесите одеяла, по два каждому, электрические фонарики, питье, бинокль, плащи и, конечно, передатчик.

Стало тихо.

— Когда мы начнем устраиваться? — через некоторое время спросил Питер.

— Как только стемнеет.

Севилла почувствовал, что его тормошат. Он открыл глаза и ничего не увидел — ночь была безлунная. Питер шепнул ему на ухо:

— Четыре часа, ваш черед, все в порядке. — Наступила тишина. Тихий, едва слышный голос Питера продолжал: — Если вы действительно проснулись, я пойду посплю. Чертовски трудно сидеть в темноте с открытыми глазами. Дайте мне вашу винтовку. Ручной пулемет в боевом положении стоит у надувного матраца.

— Проведите меня туда, — сказал Севилла. — Боюсь, что я неправильно сориентируюсь.

Он пошарил вокруг себя руками, схватил винтовку, протянул левую руку в направлении, откуда доходил голос его помощника, и, ничего не найдя, вытянул руку чуть дальше, пошарил ею в пустоте, встретил плечо Питера, соскользнул ладонью вниз и крепко схватил его за руку. Он ощутил, как его тащат вперед, и насчитал шесть шагов, прежде чем его правая нога натолкнулась на надувной матрац. Севилла почувствовал на щеке дыхание Питера:

— Пулемет лежит на бортике крыши. Осторожно, предохранитель снят. Прожектор слева от вас, примерно в метре, вытянув руку, вы дотянетесь до него.

Севилла выпустил руку Питера, его слегка покачивало. Питер тихим голосом продолжал свои разъяснения. Теперь лишь его шепот связывал Севиллу с миром. Он испытывал странное ощущение ирреальности, ему казалось, что не Севилла, а кто-то другой переживает эти мгновенья.

— Через несколько минут, — сказал Питер, — вам покажется, что вы видите на черном фоне темно-серый силуэт «Кариби». Но это лишь так кажется, я в этом быстро убедился. Вы уверены, что совсем проснулись?

Севилла лег на надувной матрац, вытянулся:

— Идите спать, Пит, все в порядке.

Он услышал удаляющиеся шаги Питера, затем легкий шорох одеял, и все смолкло. Тишина поглотила его, и сразу же мрак показался еще чернее. Ни ветерка, тепло, море такое тихое, что не слышно даже плеска волны о причал. 8 января, ночь, он лежит здесь, не двигаясь, во фланелевых брюках и пуловере, в воздухе чуть сыровато, какая-то влажная истома, но цемент крыши еще отдает накопленное за день тепло. Пахнет йодом, солью и безжизненной, мертвой сухостью скал. Накануне он прожил одну из обычных ночей своей жизни. Если он дотянет до 80 лет, ему остается прожить — сейчас прикинем — ровным счетом девять тысяч двадцать пять дней и столько же ночей, довольно мало в общем-то, даже по самому оптимистическому подсчету. Но теперь уже об этом не стоило и думать; все было решено тогда, когда он понял накануне, на какой невероятный риск шел Голдстейн, согласившись служить посредником. В ту секунду он решил сказать «да» и в тот же вечер, после обстрела вертолета группы В, он перешел из будничного дня своей жизни в ночь, которая, возможно, станет последней. «Ну что ж, в конце концов это не так уж на меня действует. Главное не в том, чтобы жить любой ценой, а в том, чтобы знать, за что умираешь. Если меня убьют этой ночью, то кто скажет, удалась мне моя жизнь или нет? Кто вправе ответить? Каков критерий? Слава? Но слава увенчивает и безголосых певцов, и бесталанных актеров, и глупых политиков, и ученых-шарлатанов. Конечно, я могу сказать, что я по крайней мере что-то создал. Я человек, который заставил говорить животных. Однако, вероятно, Прометей тоже радовался, что дал людям огонь, прежде чем узнал, на что они его употребили. Калибан в «Буре» говорит Просперо: «Меня вы научили говорить на вашем языке. Теперь я знаю, как проклинать, — спасибо и на этом!» [48]. Я вспоминаю, как; на меня подействовала эта фраза, когда я впервые прочел ее. Она буквально «бросилась» на меня из текста. В ней заключена была вся судьба человеческая — человек, все портящий, все оскверняющий, обращающий лучшее в худшее, мед в желчь, хлеб — в пепел. И я тоже могу сказать: «Господи, я научил животных говорить, и все, что из этого извлекло человечество, — это новое оружие для своего же уничтожения». Правой рукой Севилла опирался на приклад пулемета, ствол лежал на бортике крыши. Но если он услышит тревожный шум, куда он будет целиться? По какой цели он будет стрелять? Он мог бы, конечно, включить прожектор, но тогда он себя обнаружит, станет мишенью. Какая чудовищная бессмыслица: без света он беспомощен, включив свет, он будет убит. Ночь и вправду до жути темная, без отсветов, без единой ясной зоны, без переходов от антрацитной черноты к серым тонам. Так вот каков он, этот мир, когда спят сто восемьдесят миллионов американцев, — черный, пустой, бесформенный, как бы настоящий про образ подвергнутой атомной бомбардировке планеты, лишенной человеческой жизни. Это было почти немыслимо — планета Земля без людей, без единого человека, который мог бы вспомнить о великолепных вещах, созданных людьми, или о религиях, в которые они верили, или о бойнях, которые они учиняли, — и о той, к которой они сейчас готовились, — без истории, потому что на ней больше не будет историка. Для христианина какая чудовищная мысль — бог, создавший человека, и сам себя уничтожающий человек, лишающий бога творения его. Для неверующего же — невосполнимое разбазаривание земных надежд человека. Индивидуальная смерть, по сути дела, ничего не значит, во всяком случае, ее можно принять, как принимает ее вьетнамец, защищая свою землю и свое достоинство, или даже как солдат морской пехоты, без всяких идеалов, просто как профессиональный риск (показывая тем самым, как невысоко ценит он и собственную жизнь). Но полное искоренение рода человеческого, такое, чтобы ничего не осталось после тебя: ни трудов, ни потомков, — это невыносимая мысль, — самоуничтожение в таких масштабах не укладывается в человеческом сознании. Впрочем, именно здесь и таится опасность, никто в это не верит. Даже те, кто толкает нас к войне, не способны представить свою собственную гибель. Смерть для них — это смерть других. Севилла спрятал левую руку за бортик и правой рукой на мгновенье зажег фонарик: в ослепительном, вызывающем резь в глазах свете появился циферблат его часов. Он прищурился: пять часов. Они уже не придут.

Должно быть, он забылся на несколько секунд, может быть, на несколько минут. Он вздрогнул, он услышал звук, который походил на легкий всплеск, вызываемый маленькой, натолкнувшейся на какое-то препятствие волной. То ли дуновение ветра, то ли это просто Дэзи и Джим в гавани. У дельфинов довольно беспокойный сон. Они не перестают плавать даже во сне или в полусне. Они непрерывно движутся по вертикали, потому что через определенные промежутки времени поднимаются на поверхность, чтобы дышать.

Севилла прислушался, но во тьме было почти невозможно локализовать шум. Рядом с собой он слышал дыхание спящих, но этот звук он слышал с самого начала и все время отметал как лишенный значения. Сейчас же, когда он прислушивался, максимально напрягая слух, смутная и лишенная ритма какофония дыханий вторглась ему в уши, непрошеная, такая же сильная и раздражающая, как радиопомехи. Снова послышался едва различимый, легкий всплеск, но доносился ли он из гавани или из какого-либо пункта острова, вокруг которого плескалось море: малейшее углубление в скалах и малейшее движение воды вызывали бесконечную цепь звуков. Севилла протянул руку влево, натолкнулся на прожектор и ощупывал его до тех пор, пока не нашел пальцами выключатель. «А что, если в гавани их нет, а они у меня за спиной, за домом? Один луч прожектора, и они меня обнаружат, они будут видеть меня, оставаясь невидимыми, и тогда достаточно метко брошенной гранаты». Севилла чувствовал, как волнение овладевает им, его нервы были напряжены, ладони вспотели, но в то же время он ощущал, что отдает себе ясный отчет во всем. Держа указательный палец левой руки на выключателе, он прислушивался. Ему мешало не дыхание спящих, а какой-то более близкий, сильный и ритмичный шум — биение его собственного сердца, глухие его удары сотрясали ребра и отдавались в висках. Без всякого перехода темнота за несколько секунд стала менее плотной, и на этот раз без всякой иллюзии он различил силуэт «Кариби», ее темно-серую мачту на фоне мрака. Он отчетливо услышал один за другим два довольно громких всплеска. Откуда доносились они? Из-за дома? С причала? Из-за «Кариби»? Он надавил пальцем на кнопку, но еще не решался включить свет.