Рассказы - Иган Грег (читать книги онлайн полностью без сокращений txt) 📗
— Не нужно ничего. Тебе нет необходимости убивать меня. Мы всё ещё можем оба уйти отсюда. Почему ты ведёшь себя, как будто у тебя нет выбора?
Он качает головой.
— Ты бредишь.
— Да пошел ты! Послушай меня! Все что Финн имеет — это деньги. Я могу погубить его, если это то, что нужно. Из любой точки мира! — Я даже не знаю, лгал ли я больше в жизни. Могу ли я сделать это? Для того, чтобы спасти свою жизнь?
Картер наконец говорит тихо:
— Нет.
Я не знаю, что сказать. У меня нет больше аргументов, нет больше доводов. Я хотел повернуться и убежать, но я не могу этого сделать. Я не могу поверить, что я убежал бы — и я не могу заставить его нажать на курок на мгновение раньше.
Солнечный свет ослепительный, я закрываю глаза от яркого света. Я еще не сдался. Я притворюсь, что имплант не сработал — это смутит его и купит мне еще несколько минут.
А потом?
Волна головокружения захлестывает меня. Я шатаюсь, но с трудом все-таки удерживаю равновесие. Я стою, глядя на свою тень на земле, мягко покачиваясь, чувствуя себя невероятно легким.
Затем я смотрю вверх, щурясь.
— Я…
Картер говорит:
— Ты умрешь. Я собираюсь стрелять в твою голову. Ты меня понимаешь?
— Да.
— Но это не конец для тебя. Не конец — это очень важно. Ты веришь в это, не так ли?
Я киваю нехотя.
— Да.
— Знаешь, что умрешь, но ты не боишься?
Свет режет глаза и я снова их закрываю. Я устало смеюсь.
— Ты ошибаешься, я до сих пор боюсь. Ты солгал мне, так? Ты говно. Но я понимаю. Все, что ты сказал, имеет смысл.
И он это делает. Все мои возражения кажутся абсурдными, совершенно непродуманными. Меня возмущает то, что Картер был прав — но я не могу притворяться, что мое нежелание поверить ему было продуктом какой угодно, но недальновидности и самообмана. Что потребовался нейронный имплант, чтобы позволить мне видеть очевидное. И это только подтверждает, как я должен был быть обескуражен.
Я стою, закрыв глаза, чувствуя тепло солнца на затылке. Жду.
— Ты не хочешь умирать… но ты знаешь, что это единственный выход? Ты принимаешь это? — Кажется, он отказывается мне верить, как если бы он нашёл мою мгновенную трансформацию слишком хорошей, чтобы быть правдой.
Я кричу ему:
— Да пошел ты!.. Давай! Покончим с этим!
Он некоторое время молчит. Затем мягкий стук, и шум падения.
Насекомые на мои руки и лицо почему-то больше не садятся.
Через мгновение я открываю глаза и опускаюсь, дрожа, на колени. На какое-то время я теряю над собой контроль: рыдаю, бью о землю кулаками, рву горстями траву, кричу на птиц за их молчание.
Потом встаю на ноги и подхожу к трупу.
Он верил во все, утверждал, — но ему все же нужно было что-то еще. Больше, чем абстрактная надежда на то, что когда-то, где-то на планете, выпадет стать им — по чистой случайности. Ему нужен кто-то, придерживающийся тех же убеждений прямо перед глазами в момент смерти — кто-то другой, кто знал, что он собрался умереть, кто-то, кто просто боится, как и он.
И во что мне верить?
Я смотрю на небо, и воспоминания, с которыми я борюсь, прежде отсутствующие, начинают кувыркаться в моём черепе. От ленивых детских праздников, до самого последнего выходного, что я провёл со своей бывшей женой и сыном, такой же душераздирающей синевой проходит через них всех. Объединяет их всех.
Не так ли?
Я смотрю вниз на Картера, пинаю его ногой, и шепчу:
— Кто умер сегодня? Скажи мне. Кто на самом деле умер?
Сближение
Никто не хочет жить вечно один.
— Интимность, — сказал я однажды Шиане, после того, как мы занимались любовью, — это единственное лекарство от солипсизма.
Она засмеялась и сказала:
— Не будь таким амбициозным, Майкл. Интимность пока не излечила меня от мастурбации.
Впрочем, солипсизм никогда не был моей проблемой. С самого начала, рассматривая этот вопрос, я понял, что не может быть никакого способа доказать реальность внешнего мира, а уж о доказательстве существования других умов я и не думал. Но я признавал, что принимая и то и другое на веру, было единственным практическим способом поведения в повседневной жизни.
Вопрос, который волновал меня: если предположить, что существуют другие люди, как же они понимают, что существуют? Как они чувствуют это? Могу я когда-нибудь по-настоящему понять, что такое сознание другого человека — нечто больше чем сознание обезьяны, или кошки, или насекомого? Если нет, то я был один.
Я отчаянно хотел верить, что другие люди были как-то познаваемыми, но это не было тем, что я мог заставить себя принять как само собой разумеющееся. Я знал, что не может быть абсолютных доказательств, но я хотел бы в чем-то убедиться, я был вынужден.
Ни литература, ни поэзия, ни драма, однако личный резонанс, который бы я обнаружил, мог вполне убедить меня, что я увидел душу автора. Язык эволюционировал для сотрудничества в завоевании физического мира, но не для того, чтобы описать субъективную реальность.
Любовь, гнев, зависть, обида, горе — все они были определены, в конечном счете, с точки зрения внешних обстоятельств и наблюдаемых действий. Когда изображение или метафора казались мне правдоподобными, это только лишь доказывало, что я разделял с автором множество определений, культурно санкционированный список словесных ассоциаций.
В конце концов, многие издатели используют компьютерные программы — высоко специализированные, но бесхитростные алгоритмы, без самой отдаленной возможности самосознания, для того, чтобы регулярно производить как литературу, так и литературную критику, неотличимую от человеческого продукта. Не просто формальный мусор, ибо несколько раз я глубоко был затронут работами, которые как я позже обнаружил, были созданы бездумным программным обеспечением. Это не доказывает, что человек в литературе не говорит ничего о внутренней жизни, но конечно дает большое поле для сомнений.
В отличие от многих моих друзей у меня не было никаких угрызений совести, когда в возрасте восемнадцати лет пришло мое время для «переключения». Мой органический мозг был удален и отброшен, а тело передали в управление моей «жемчужине» — Устройству Н'доли, нейронной компьютерной сети, вживленной вскоре после моего рождения, которая с тех пор научилась подражать моему мозгу на уровне отдельных нейронов. Я ничуть не смутился этому не потому, что я был убежден в идентичности работы мозга и жемчужины, а поскольку с самого раннего возраста я ассоциировал себя только с жемчужиной.
Мой мозг был разновидностью устройства начальной загрузки, не более, и оплакивать его потерю было бы так же нелепо, как скорбеть по моему выходу из некоторых примитивных стадий эмбрионального развития нервной системы. То, что делали люди сейчас было просто переключением, неотъемлемой частью жизненного цикла, даже если это происходило при посредничестве нашей культуры, а не генов.
Вид каждой смерти, и наблюдение за постепенным отказом их собственных органов, помогли убедиться до-Н'доли людям в их обычной человечности; этому способствовали и бесчисленные отсылки в их литературе в попытке оправдать смерть. Можно сделать вывод, что Вселенная будет продолжаться без них, производя общее чувство безнадежности или незначительности, которое они рассматривали как их определенное свойство.
Теперь, когда стало символом веры то, что в ближайшие несколько миллионов лет физики найдут способ для нас выйти за пределы Вселенной, и это было прямой противоположностью пути к духовному равенству, потерявшему все, чем могла обладать его сомнительная логика.
Шиана была инженером связи. Я был редактором голографических новостей. Мы встретились в прямом эфире во время засеивания Венеры терраформирующими наномашинами — это вызвало большой общественный интерес, так как большая часть необитаемой поверхности планеты уже была продана. Было несколько технических проблем с трансляцией, которые могли бы быть катастрофическими, но вместе с ней нам удалось обойти их, и даже скрыть нестыковки. В этом не было ничего особенного, мы просто делали свою работу, но после этого я был в восторге от нашего участия. После двадцати четырех часов я понял, что безумно в нее влюблен.
