Шутиха (сборник) - Олди Генри Лайон (бесплатные серии книг .TXT) 📗
– Извините… Влад Снегирь – это вы?
Выпячиваю грудь. Дескать, на бэдже написано.
– Вы не могли бы уделить мне…
Делаю приветливый фасад, выражая готовность уделить. Дама мнется. Дама стесняется. Бальзаковский возраст, толстушка, но такой, знаете, приятной полноты. В нужных местах. Макияж отсутствует, серые глаза слишком умные, и это ей не идет. Как и брючный костюм. «Портрет герцогини де Бофор» работы Гейнсборо видели?
Совсем не похоже.
– Мой сын без ума от ваших книг. Знаете, вообще-то его трудно назвать читающим ребенком…
– Только сын? – пыжась, наполняюсь игривостью. Кислой, шипучей, словно прокисший сидр. Это все Гобой. Азазель Вальпургиевич.
Это все он.
Подпишу, пусть задавится.
– Только сын. – Сероглазая вскидывает подбородок, ставя зазнавшегося борзописца на место. Внимательно смотрит мне в лицо, и я физически чувствую, как, отыскав нечто важное, очень важное и скрытое от других, взгляд ее снова теплеет. – Вон он стоит, у перил.
Рядом с винтовой лестницей, ведущей на первый этаж, ждет мальчик. Лет двенадцати. В дешевеньком «Адидасе» – впору развить шутку, вспомнив того же Томаса Гейнсборо, картину «Голубой мальчик», но чувство юмора строго грозит пальчиком: отставить! Мальчик строг и неподвижен. Так стоят в почетном карауле. Скуластое лицо маловыразительно, щеки запали (видимо, в папу), рождая желание угостить булочкой, а глаза мамины – серые, стальные. Я иду к нему, понимая, что мама движется следом. В голове зудит продолжение нашего с ней разговора, сакраментально-обыденное, будто гуденье старенького холодильника: «Только сын. Я все больше классику… сами понимаете! – но дети…» В таких случаях положено кивнуть, скорчив пошловатую гримасу (о, классика! О-о! Могучее, лихое племя, богатыри, не мы!..) или схохмить что-нибудь вроде:
– Здравствуй, – говорю я.
– Как жизнь молодая? – говорю я.
– Ты немой, дружище? Язык проглотил? – говорю я, начиная раздражаться, ибо мальчик молчит и смотрит. Смотрит и молчит. Под его взглядом неуютно, в желудке начинают роиться странные помыслы, хочется стать лучше, чище, бросить пить, наваять нетленку, опять жениться на Насте и завести вот такого, строгого и серьезного…
– Он немой, – отвечает из-за спины мама. – Вы не обижайтесь, он на самом деле немой. Глебушка, ты ведь хотел что-то спросить?
– Извините…
Наверное, я сказал это слишком громко.
– Он слышит. Он все слышит, просто не разговаривает. Его в шесть лет собака напугала: сосед держал пса, бойцового, – мы сто раз говорили ему, а Глеб…
Мальчишка лезет за пазуху. Достает блокнот с карандашом, что-то пишет. Быстро, единым росчерком: видно, что привык объясняться на бумаге.
Протягивает блокнот мне.
«Я Godzilla».
Вначале улыбаюсь – механически, не зная, как понимать это заявление. И лишь спустя минуту врубаюсь:
– Ты Годзилла? Это ты мне все время пишешь?!
Мальчик кивает. Глаза его теплеют, в них скачут зеленые искорки. Беззвучно шевелятся тонкие бескровные губы. Перевожу взгляд на его руки: пальцы, нервные пальцы музыканта, в постоянном движении. Это он ведет разговор. Неслышный для Влада Снегиря. Он спрашивает, утверждает, доказывает, а я, отделенный от Годзиллы стеной из прозрачного хрусталя, ничего не понимаю.
– Мы днем приехали, – сообщает мама, обрывая неловкую паузу. – Глеб в интернате отпросился. Знаете, он спорил с учительницей русского языка…
– Ты? С учительницей? О чем вы спорили?
Упрямые складки вокруг рта. Пальцы пляшут, рассказывая.
Громче, Глеб. Я не слышу. Я говорю глупости. Спрашиваю глупости. Что мне сказать тебе? Спросить, хочешь ли автограф? Сказать, что письма надо писать без грамматических ошибок? Отшутиться и слинять?
– Он рано утром скачал из Интернета ваш отрывок. Из нового романа. Распечатал и читал на уроке. А учительница отобрала.
Танец пальцев гневен.
Возмущение танцует в воздухе, напоенном пивной отрыжкой и ожиданием наград. Искренность завораживает: танец кобры, пассы гипнотизера.
– …сказала, что это ширпотреб. Чтиво. И начала… Вы извините, пожалуйста!..
– Ничего, продолжайте.
– Начала разбор текста, перед классом. Несогласование падежей, опечатки. Тавтология. А Глеб – он мальчик вспыльчивый… кинулся спорить…
Я вижу эту картину. Я отчетливо вижу: класс, на стенах портреты Пушкина с Толстым, и – бой на пальцах. Насмерть. Нет, наверное, учительница говорила вслух, Глеб немой, но слышит… Впрочем, отрешиться от боя на пальцах мне не удается. Пацан держал оборону: один. Воин в поле. Отмазывая гадюку Снегиря, закрывая собой «компенсацию» улыбчивого Гобоя. А я жрал водку и пел про попугаев. Нет, это вчера я пел, а он – сегодня…
Неважно.
Ничего не меняет.
– Вы подпишете ему книжку?
Мама смеется. Сероглазая мама, воспитанная на классике. Или иначе: «Знаете, я в последнее время редко читаю. Столько работы…» Годзилла, у тебя замечательная мама. И учительница. И вообще. Давай книжку.
«Рабы Страха».
Первое, еще нижегородское издание. Где и достал-то?
Он протягивает мне карандаш.
– Тебе щас премию дадут!
В соседнее кресло хлюпнулся Распашонка. Местами переходя в газообразное состояние. Вид у глав-фэна такой, будто он лично отредактировал Книгу Судеб.
– Я за тебя голосовал, – поясняет Распашонка свою уверенность. – А у меня рука легкая. В прошлом году за Кепского голоснул – Ваське и дали! Теперь твоя очередь. Я, Снегирь, раньше думал, что ты дерьмо, а потом ты всплыл. Значит, верти дырку под орден!
– Твоими устами… Если что, с меня пиво.
– Жлоб пернатый! Премию в одну бутылку пива ценишь?! Лет через сто на аукционе в Сотсби…
– Уболтал. Пиво с таранькой.
– Тарань? В ихнем гадском баре?!
– Тогда с чипсами…
Народ в зале бурлил, заключал пари, булькал НЗ и шумно выражал нелицеприятное мнение. Тем для разговора было две. Первая: кому чего дадут и чем мы его за это обложим? Вторая: все премии – фигня, и система голосования – фигня, и вообще все – фигня, кроме банкета. Банкет тоже фигня, но организаторы грозились устроить чего-то особенного. Врут, наверное. Но на банкет идти надо. Вот отпляшем награжданс… Наконец президиум начал заполняться: председатель оргкомитета, могучая кучка членов, «монстры» и «зубры»: Неклюев, Кепский, Эльф с Петровым, Березка (интересно, она монстрица или зубрица?), «свадебные натуралы», спонсор-терьеры… Последним влез толстый хмырь в клетчатой тройке и с гигантским «кис-кисом» нежно-розового цвета. На хмыря косились. Но гнать не спешили.
– Итак, мы рады сообщить…
Как обычно, начали с критики. «Золото» неожиданно отхватил юный ниспровергатель кумиров из северной столицы. Парень воспылал ушами, дважды споткнувшись, вымелся на сцену и, от смущения брякнув: «Если не я, то кто?!», поспешил ретироваться, прижимая награду к груди. Вдруг передумают и отнимут? «Серебро» же досталось Шекель-Рубелю. Наш фашист с достоинством явил себя массам и величаво позволил вручить себе, любимому, приз. Походя облагодетельствовал микрофон: дескать, рад за молодежь, кадры решают все, а старикам пора думать о вечном. Например, передавать юной смене опыт чистки сортиров зубной щеткой. Выждав хохот зала, Шекель-Рубель помянул злобу дня, которая довлеет, и сгинул под аплодисменты.
Короче, «старик Державин их заметил и в гроб сходить благословил».
А за импорт «золото» огребла моя австралийская пассия! Радуясь совершенно по-детски: смущение, слезы, «сенк ю вери мач!» и прочее. Я ладони отбил, хлопая. На банкете надо будет непременно поздравить лично.
– …в номинации «Романы» по итогам голосования третье место получает Антимир Звездинский (ох, и псевданулся кто-то!) за дебютную книгу «Конь в пальто»…
