Жестокий шторм - Жемайтис Сергей Георгиевич (полные книги txt) 📗
«ЛЮБИМЕЦ ЖЕЛТОГО МОРЯ»
День выдался тихий, теплый. С юго-запада шла пологая зыбь. Темно-синие валы с одуряющей монотонностью катились навстречу катеру. Ветер, хотя и очень слабый, все же позволял держаться против волны.
У штурвала стоял Петрас Авижус, все еще с надеждой поглядывая на четкое полукружие горизонта. Временами ему казалось, что он видит белое облачко, которое стойко держится над горами в теплых широтах, и что вот-вот под ним покажется конусообразная вершина потухшего вулкана.
Горизонт был чист, пустынен и не хотел открывать желанный берег. На небе, выгоревшем до светлой голубизны, кудрявились дорожки перистых облаков. Эти облака, казалось, застыли, не двигались вопреки вечно деятельному океану под ними.
Чтобы скоротать время и не впасть в беспросветную тоску, Петрас старался вспомнить, прочувствовать еще раз хорошие случаи в своей жизни. Он мысленно перенесся в один из светлых дней своего детства. Так же высоко стояло солнце, в небе плавились перистые облака, только вместо монотонного хлюпанья воды в кормовом подзоре шумели краснокорые сосны над головой. Он шел по дорожке, протоптанной между дюнами. Рядом с ним тоненькая белоголовая девочка — дачница из Вильнюса, она гостила в деревне у дяди. Девочку звали Зинка. Они молчат. Им и так хорошо. Зинка делает вид, что ей тесно на дорожке, задевает его плечом, улыбается. У нее белые, острые и мелкие, как у белки, зубки и чуть вздернутый носик. Они знакомы уже целую неделю, обо всем переговорили, все узнали друг о друге: и как жили до встречи, и как будут жить дальше. Петрас станет моряком, а Зинка — оперной певицей. И сейчас, чтобы подтвердить ему правильность выбранного ею пути, она начинает петь. Голосок у нее тоненький, дрожащий, но Петрас слушает ее затаив дыхание.
Они поднялись на самую высокую дюну. Отсюда был виден рыбацкий поселок, опрокинутые лодки на песке, серо-зеленое море, одинокий сейнер серым брусочком среди волн.
Зинка сказала:
— А я завтра уезжаю. Здесь хорошо, но скучно. Лучше ты приезжай ко мне в Вильнюс.
— Как-нибудь приеду, — говорит Петрас, протягивая ей единственную свою драгоценность — кусочек янтаря с мушкой. — Вот возьми на память…
— Ой, Петрик, какой ты добрый! И тебе не жалко такую прелесть?
— Я себе еще добуду, после шторма их навалом…
Зинка поглощена разглядыванием мушки.
— Как живая! Неужто правда, что ей сто миллионов лет?
— Больше… — Петрас радовался больше, чем сама Зинка.
Где теперь она? С тех пор он ее не видел. Петрас смущенно улыбается. Зинка была его первой любовью.
Перед рубкой на лючинах отдыхают Асхатов и Горшков. Они все утро красили рубку. Старшина сидит, Горшков лежит на спине, уставясь в небо. Оба загорелые до черноты, поджарые.
Старшина размышляет вслух:
— Дождик нам во как нужен. Воды осталось на неделю. Придется нам дневной рацион сократить. В остальном жить можно, харчи еще есть. Вот я часто думаю, что нам с вами отчаянно везет. Никто еще в нашем положении так ловко не устраивался.
— Куда лучше! — хмыкает Горшков. — Аж синие круги в глазах от этой благодати.
— И пойдут, если будешь без конца глаза на небо пялить. Что-то ты, Алеша, в последнее время захандрил маленько. Вот увидишь — скоро или к острову выплывем, или корабль встретим. Даже странно, что нас до сих пор никто не заметил. Так, проходят на горизонте. Но теперь чем дальше будем плыть, тем шансов больше.
— Уже сорок пять дней эти шансы растут, — нехотя отвечает Горшков.
— Сорок девять, Алеша. У меня есть предчувствие…
— Сколько же оно будет длиться, ваше предчувствие? До Антарктиды?
— Ближе, Алеша, ближе. Предчувствие доброго всегда должно жить в человеке. Предчувствие — это спасательный круг.
— Все это розовая философия, товарищ старшина.
— Философии не бывает ни розовой, ни зеленой. На философии мир держится. Помнишь, что говорил замполит капитан-лейтенант Иваньков?
Горшков пожимает плечами.
— Не помню.
— А надо такие слова помнить. Философия — наука всех наук. Хватит вылеживаться! Пока погода, надо всю краску использовать. Ну что ты раскис?
— Эх, Ришат Ахметович! Заорать хочется, глядя на эту соленую водищу. И от чего меня еще мутит, так это от нашей вяленой рыбы. Обрыдла!
— Все от безделья, Алексей. Клади краску тоньше. Не то придем в порт обшарпанными, и подновиться будет нечем. Люблю я красить. Великое изобретение — краска. Отчистишь ржавчину, наложишь слой, и лист заиграет как новенький. С детства люблю малярничать.
Горшков красил рубку с левого борта, а старшина Асхатов — с правого. Асхатов без умолку говорил, отвлекая матроса от мрачных мыслей, да и у самого становилось как-то легче на душе от собственных бодрых слов.
— Никак нам, Алексей, не миновать тропиков. За последние трое суток мы градуса на два поднялись к югу. Ветер дул свежий, да и течение здесь попутное. Исполнится твоя мечта, будешь ходить босяком по коралловому песку под кокосовыми пальмами.
— Соку бы кокосового хлебнуть. Вода у нас протухла.
— И соку напьешься. А на остров попадем, воду сменим.
— Вы что, думаете и дальше плыть? Куда?
— Вопрос по существу. Хотелось бы вернуться домой, к своим, на катере. Да сам знаю, что это мечта. Хотя как сказать. Своих повстречаем, подзаправимся горючим, харчишками — и рванем во Владивосток!
Авижус сказал очень тихо:
— Судно! Встречным курсом! Кажется, сейнер!
— Спокойствие! — воскликнул старшина и выронил из рук банку с краской.
Суда быстро сближались. Подходил желтый сейнер водоизмещением около трехсот тонн. Сейнер прошел близко от борта, обошел катер и, дав задний ход, остановился в десяти метрах с правого борта. Команда из японцев и китайцев разглядывала странное судно с диковинным парусным вооружением, не отвечая на бурные проявления радости трех русских моряков. Шкипер, по обличим китаец, вышел на крыло мостика с мегафоном в руке и, хотя расстояние позволяло вести разговор обычным путем, оглушительно рявкнул на плохом английском:
— Чье судно?
Старшина Асхатов ответил:
— Корабль принадлежит Тихоокеанскому военно-морскому флоту Советского Союза. — Ему хотелось сказать, что они потерпевшие бедствие, но холодное выражение на лице шкипера остановило старшину, и он умолк, подумав» «Что он, сам не видит, в каком мы положении?»
Шкипер сказал что-то на своем языке, и матросы угодливо засмеялись. Затем опять поднес мегафон ко рту:
— Командиру катера явиться ко мне на борт!
Старшина не выдержал, обидясь за своих ребят:
— Вы что, не видите, в каком мы положении? По международным законам, вы должны оказать нам необходимую помощь. Мы более пятидесяти дней в открытом океане!
— Потом, после выяснения обстоятельств, вас накормят. Сейчас немедленно ко мне!
— Вот так спасатель! — сказал Горшков. — Идите, Ришат Ахметович. Вон там один гаврик автомат держит в руках.
— Да, ничего не поделаешь. Вы ждите меня. Помните, что у нас ни капли бензина и моторы неисправны. Я там ему объясню, что к чему.
Сейнер подошел вплотную к КР-16, на палубу перепрыгнули три матроса — японец и два китайца, у одного китайца был автомат. Старшина Асхатов перешел на сейнер.
Матросы стали обыскивать катер. Заглянули в кубрик, в машинное отделение, в трюм; гогоча, стали раскачивать мачту, сорвали ее со скоб и вместе с парусом перекинули через борт. Сбросили за борт и сигналы бедствия. Неожиданно один из китайцев, тот, что был без оружия, человек лет пятидесяти, заговорил по-русски:
— Сколько у вас горючего?
Помня наказ старшины, Петрас ответил:
— В канистре для примуса осталось литров восемь керосина.
— Как же это вы не запаслись горючим?
— Унесло нас штормом внезапно, когда катер должны были поднимать для просушки на берег. Не повезло нам.
— Не только в этом, — сказал китаец. — Самое большое ваше несчастье в том, что вы встретились с нами.
