Дни искупления - Уильямс Уолтер Йон (первая книга .TXT) 📗
— А я лютеранин, — изрек он, — так я, по-твоему, тоже язычник?
— С тобой все в порядке, приятель, — отозвался Сандовал, — ты просто еретик.
И они с Бирном дружно захохотали. Бирн, вытащив из кармана флягу, добавил в кофе виски себе и Сандовалу.
— Не забудь про стейк, Лорен, — напомнил Кувер и повернулся к приятелям. — Вы что, не можете говорить о политике, как все нормальные люди?
— Запросто, — ответил Бирн, глаза его азартно загорелись. — Когда Луис Фигурацион и прочие ваши демократы намерены сделать что-нибудь полезное для разнообразия и кого-нибудь выбрать?
— Сейчас, Марк, — заявил Кувер.
Соус на пережаренном мясе и картошке уже подернулся пленкой. Скупо брошенные водянисто-бледные консервированные горошины томились сверху. Лорен резким движением вонзил в стейк вилку, затем стал распиливать его тупым ножом. Слишком уж долго он нагуливал свой аппетит.
— Никто даже не знает программы демократов, — опять встрял Сандовал, — они позволяют этим долбаным японцам и мокрозадым чилийцам занимать наши рабочие места.
— Ты же знаешь, что мы пытались выкинуть отсюда шахтеров-иностранцев, — оправдывался Кувер.
— Одни слова, приятель.
Шеф полиции усиленно работал челюстями, стараясь прожевать жесткое мясо и подгоревший хлеб. Его частенько втягивали в подобные дискуссии, и он с удовольствием прожил бы оставшиеся годы без лишних разглагольствований. «Двое пьяных стариков, — размышлял Лорен, — указывают Богу и всем остальным, как поступать. Американская горнодобывающая промышленность умирает потому, что не выдерживает конкуренции при наличии дешевой рабочей силы из Южной Америки и высокоэффективной литейной промышленности Западной Германии. И председатель местной Демократической партии вряд ли что может с этим поделать». Сандовал и Бирн продолжали тараторить.
Налогоплательщики, глядя на них с тоской вздыхал про себя Лорен, избиратели.
Цепляя вилкой сухую картошку, он попытался им улыбнуться, как и следовало себя вести официальному лицу.
Слава Богу, подумалось ему, что он занимает штатную должность.
Сколько Лорен себя помнил, западный горизонт еще долго светился после захода солнца. На шахте Аточи ночь напролет горели огни, поскольку шахтеры работали в ночную смену, и вывески Сити-лайн пылали неоном вместе с ними. Восточный ветер приносил с собой непрерывный гул, словно где-то вдали десять тысяч флейтистов держали одну и ту же низкую ноту. Это был рев тяжелых самосвалов, выезжающих с территории шахты на своих огромных колесах диаметром в двенадцать футов. Сегодня шахта была темна и молчалива, а Сити-лайн — по-прежнему полна огней.
Первый звонок поступил в шесть тридцать. Сообщалось, что двое подростков, очевидно подвыпивших, оказались на стоянке у «Джеронимо», классического придорожного трактира в стиле 50-х с неоновым индейцем. Позывные десять восемнадцать. С ребятами сцепились две женщины, стараясь выпроводить их. Вначале спокойно наблюдая за происходящим, потом в драку ввязались их мужья, решив, видимо, что это наилучший способ ее прекратить.
На Сити-лайн к насилию не привыкать. Лорен вспомнил прокуренный ночной бар, который он посещал в самом начале своей карьеры. Этот бар, давно уже сгоревший, назывался «На ринге»; там, в задней комнате, находился маленький боксерский ринг, где Лорен и другие полицейские, заплатив по 150 долларов, при желании могли подраться с крутыми заключенными, выпущенными из тюрьмы на один вечер.
Ринг шириной шагов в пятнадцать не давал противникам место для маневра, и Лорен постоянно выходил из себя. Он был боксером, а не уличным задирой, а ограниченные размеры ринга давали преимущество последнему. В армии он боксировал, удерживая дистанцию вытянутой левой. Молниеносный удар правой, когда противник терял бдительность или уставал, пытаясь при этом вяло атаковать, позволял неожиданно сблизиться. Лорен приноровился чуть подкручивать кулаком во время удара, разрывая своей перчаткой кожу на лицах противников и брызгая кровью на восторженный первый ряд. Ему это нравилось, он получал неизъяснимое наслаждение оттого, что, свалив противника, сам оставался невредимым. Это удовольствие длилось до тех пор, пока он не встретился с девятнадцатилетним любителем из Детройта, защищая свой второй титул. Ударом своей сокрушающей правой на сорок первой секунде первого раунда противник Лорена открыл счет.
А уж драться на маленьком ринге в старом баре Аточи! Он ненавидел преимущество, которое получали на нем татуированные мускулистые парни с закрученными тюремными усиками. Они выходили на ринг, скалясь от уха до уха в предвкушении возможности поквитаться с полицейским. Первый бой Лорена длился полтора раунда. Он протекал очень интенсивно; соперники долго обменивались ударами на тесном ринге, пока Лорену не посчастливилось чисто инстинктивным ударом справа, который мог предвидеть лишь Господь Бог, достать противника. Именно потому, что Лорен ненавидел все это, ненавидел этот маленький ринг и запах пива, ненавидел каждую секунду этой беспощадной битвы с потом и кровью, он пропадал в баре часами, работая над техникой ног, над уходами в сторону, обманными движениями, подскоками — всем тем, что поможет увернуться от этих тяжеловесов с их прижатой к плечу головой во время атаки, с градом коротких точных ударов по корпусу, которые зачастую сопровождались затрещинами и зуботычинами. Он не хотел покидать этот ринг. Бар «На ринге» нередко посещали члены верхушки Демократической партии за пределами округа, и Лорену не помешала бы популярность среди тех, кто впоследствии может быть ему полезен. Двигаться по рингу полицейский стал много лучше. А ненависть придавала силу его кулакам, ненависть к могучим коротышкам и боевикам больших боссов с их золотыми зубами и постоянным страхом в глазах.
Он ненавидел и потому никогда не проигрывал. В какой-то момент каждой схватки он искусственно взвинчивал себя, получая от этого невыразимое удовольствие, пусть немного фальшивое, но все же удовольствие. Неожиданно оказалось, что он может предвидеть действия противника. Причем даже с опухшими от ударов глазами, залитыми потом и кровью, он всегда точно знал, где и в какой стойке его противник. И он знал, каким образом лишить его равновесия, а затем уничтожить. Словно в руках его находился невидимый радар.
Разумеется, он сам часто дрался не по правилам. Бил головой, поддавал локтями, наступал на выдвинутую вперед левую ногу противника, чтобы удержать того на месте в момент удара Лорена прямой правой... Политиканы любили грязные бои. Просто вопили от радости, когда кого-нибудь вышибали с ринга локтем в челюсть. Когда грязно дрались уголовники, это было в порядке вещей, то же самое со стороны полицейского казалось чем-то вроде романтического восстановления справедливости.
Лорен помнил удар головой своего последнего соперника. Этот левша оглушил Лорена мощнейшим ударом лбом по носу... Лорен, ослепший от боли и наполовину оглохший, отшатнулся назад, пытаясь стряхнуть головокружение и одновременно борясь с подступающей к горлу тошнотой. Он чувствовал, как противник приближается снова, чтобы добить его. Лорен не видел врага, но знал, где тот находится, чувствовал, что сможет, шагнув вправо, уклониться от беспощадной левой противника и нанести удар правой.
Лорен двинул так сильно, что сломал свою собственную костяшку. Соперник рухнул на помост словно подкошенный и все еще не пришел в себя, когда его уносили. Лорен помнил, как оперся на судью, чтобы устоять на ногах, когда тот поднял его руку, руку победителя. Лорен стоял, вытирая кровь, застилавшую глаза, и смотрел вниз, на толпу, как вдруг ненароком в последнем ряду он заметил сенатора штата из округа Верналилло, которого бил рыжий танцор, привезенный сенатором из Альбукерке.
Это был последний бой Лорена. Решив, что узнал достаточно, он не хотел больше принимать в этом участия.
Лорену присвоили звание сержанта, он рассчитался с долгами и пришел к выводу, что Дэбра ни за что не выйдет за него, пока он не бросит это смертоубийственное занятие.
