Журнал «Если», 1997 № 01 - Надточи Мила (читать полную версию книги .txt) 📗
Ветер перемен сильно остудил Степановну, но «туробоязнь» в ней ничуть не ослабла. Каждый серьезный поход до сих пор приходится то чуть ли не на коленях выпрашивать, то кулаками директорский стол сотрясать. Смотря по обстоятельствам.
Ну что ж, мой бывший ученик, а теперь уже и коллега Витя Мохнаткин вполне справится и без меня. Двадцать лет парню, в походах со щенячьего возраста, инструкторский опыт весьма приличный. Для Мраморного Озера вполне сойдет. Вот, правда, сплавляться по Медвежьей я бы его одного с детьми не пустил. Годика через два — посмотрим.
Жаль только, смотреть придется не мне.
На пути к вокзалу никто мне не встретился. Город словно вымер, и что тому виной — нахлынувшая ли еще с прошлой пятницы жара, очередной ли сериал — меня как-то не трогало. Безлюдность даже к лучшему. А то пришлось бы кивать знакомым, перебрасываться пустыми фразами, отвечать на вопросы типа: «Александр Михайлович, вы на вокзал? Встречаете кого?»
Город у нас не сказать чтобы такой уж маленький, но все-таки знакомых много, да и я в районе человек известный, за десять лет кто только не прошел через наш турклуб. Мои первые, с кем начинал, скоро уже свой молодняк приведут. В свои тридцать четыре я иногда ощущал себя чем-то вроде мудрого дедушки — пока самому не делалось смешно.
Ладно, дедушки на то и существуют, дабы освобождать дорогу молодым. Витя Мохнаткин справится. Он даже с Розалией справится, не то что с шебутными моими ребятишками.
Как знать, может, и Димка года через три получит корочку инструктора.
Мальчишка способный, хотя порой излишне горяч. Ну ничего, время остудит.
А разве уже не остудило, и урна с прахом под мраморной плитой это — разве не все, что осталось от белобрысого, тощего как жердина, Димки Лозинцева?
…Там, впереди, разливался стынущей лавой закат. Солнце уже утянулось за кривой, иззубренный крышами горизонт, но еще поблескивали, отражаясь в оконных стеклах, оранжевые огоньки — точно брызги апельсинового сока.
Если уж уходить, то именно так — в разметавшееся на полнеба рыжее пламя, в теплый прозрачный воздух. Пока еще светло, и есть еще решимость. Как, впрочем, и время, чтобы вернуться — туда, в однокомнатную мою квартирку, к пропахшему лесным дымом походному хозяйству, к желтобрюхой гитаре на стене, к самодельным полкам с такими родными для меня книгами. С теми, что учили не предавать и не поворачивать на полдороге. Интересно, смог бы я их потом открыть?
Да, надо поторапливаться. Сутулый сказал — быть на платформе не позднее половины одиннадцатого. А мне еще, между прочим, шагать и шагать. Правда, пехом все равно быстрее, чем ждать автобуса, который к тому же петляет через весь город.
Но вот и вокзал — грязная бетонная коробка, огромный, точно скелет бронтозавтра, железнодорожный мост, скопище закрытых по вечернему времени ларьков. И высоко вознесенный циферблат, тонкие стальные стрелки показывают четверть одиннадцатого, все в порядке, успеваю.
Не торопясь я вышел на платформу. Здесь тоже было не слишком людно, ожидалась минут через двадцать электричка до Заозерска, но день-то будний, да и время позднее, кто поедет? Дремали на заплеванной скамейке двое привалившихся друг к другу алкашей, они вроде уже приплыли куда надо, хлопотала над необъятной корзиной какая-то деревенского вида бабка, хмурый юноша в искрящейся кожаной куртке лениво изучал расписание, кучковались в дальнем конце платформы какие-то неприметные особи. Взъерошенный голубь бродил у меня под ногами и выискивал в асфальтовых трещинах крошки, доносилась из-за глухих заборов унылая собачья перебранка. Последний привет.
Сутулый говорил — вам ничего не надо делать, Саша. Только прийти и стоять на платформе, лучше в центре. Все случится само собой, незаметно для вас. И главное, безболезненно. Почему-то он на это особо упирал, хотя что для меня сейчас значила боль?
Она и вчера ничего не значила. Просто все утонуло в глухой, тягучей, словно раскисшая глина, тоске — как и позавчера, и поза-поза… Как и все эти идиотские дни после звонка Аркадия Николаевича, Димкиного отца.
Много чего было — похороны, суетливые поминки, казенные, ненужные слова, но тянулось это как бы в тумане, и вечер от утра отличался лишь тем, что никуда не надо было ходить и что-то делать, и можно было лежать на диване, растворяясь в монотонной, как зубная боль, безнадежности.
До этих вечеров я и не представлял, как же дорог мне Димка. И неважно, что лишь три года назад он впервые объявился в нашем турклубе — смешливый и большеглазый. Он стал для меня как младший братишка, как сын, как я не знаю кто. Впрочем, не только он, если разобраться. Случись беда с кем-нибудь другим из моих сорванцов — было бы, наверное, то же самое. Я прекрасно понимал, что тут нечем хвастаться и нечего стесняться — просто такая судьба.
Я не мог по примеру Аркадия Николаевича пить. Не потому, что трезвенник — просто не помогало, и все. Лишь труднее было сдерживать бьющуюся во мне ярость. Ну почему, за что нам выпала такая гадость? Пятнадцать лет всего мальчишке, еще даже голос по-настоящему не сломался. Ну кому помешала его жизнь? О каком таком человеке писал он, прежде чем шагнуть в гулкий безжалостный воздух? Дескать, иначе было бы предательство… Найти бы того типа, взять бы за кадык, да порасспросить хорошенько, с пристрастием. Кулаки сжимались сами собой, и хотелось рвать, резать, давить, как тараканов, тех, кто отнял Димку.
Только вот некого было давить. Милиция ничего не могла понять и тянула это дело лишь в силу обязанности. Врагов у мальчишки не оказалось, я бы знал, со мной он бывал достаточно откровенен. Никакая шпана ему не угрожала, уж это-то выяснилось сразу, не знаю, как милиция, а я провел свое расследование. Кое-кто из нынешних «крутых» был в свое время в нашем клубе, и хотя разошлись потом дорожки, но меня по-прежнему уважают. Так что выяснили — чисто.
Версия несчастной любви тоже отпадала. Я все-таки едва ли не пятнадцать лет с пацанами кручусь, симптомы эти знаю. Да и не вяжется оно ни с Димкиным характером, ни с запиской. А родители — так и с ними не было особых сложностей, во всяком случае, таких, из-за чего сигают вниз головой на асфальт. Ну, нравоучения, ну, излишнее любопытство, на которое Димке ничего не оставалось, как огрызаться. Вот и все.
Но тем не менее был прыжок в глухую пустоту, в грязно-лиловые сумерки. И никуда от этого факта не деться. И никто не поможет, никто. Оставалось тупо глядеть на салатовые, испещренные фигурными листочками обои.
Он не торопясь вышел из стены — высокий, сутулый и лысоватый, в дорогом сером костюме и при галстуке. Впечатление портило лишь сальное пятно на левом рукаве.
— Добрый вечер, Саша, — улыбнулся Сутулый желтой лошадиной улыбкой. — Вы не волнуйтесь, я не галлюцинация. Просто, мне кажется, я могу вам кое-чем помочь. Вы позволите присесть?
И он мне все рассказал.
…Хранители Равновесия полагались каждой цивилизации, не достигшей третьего уровня устойчивости. «Не вставшей на крыло», — ухмыльнулся мой гость. Объяснить, кто же они, Хранители, Сутулый не мог. Или не хотел.
— Слишком сложно это для вашего восприятия, Саша, — виновато развел он руками. — Не доросли еще земляне. Одно только скажу — то, что считаете вы реальностью, есть лишь первый ее слой, в некотором смысле обертка. А между тем слои неисчислимы, но, однако же, замкнуты друг на друге. Что же касается Равновесия, так о нем и говорить на данном уровне смешно. Впрочем, если хотите, Равновесие — это как бы некий стержень, скрепляющий слои.
— Кочерыжка в кочане капусты? — ядовито уточнил я. Этот глюк уже начал меня утомлять. Если так оно пойдет и дальше, придется сдаваться врачам. А это, кстати, означает дальнейшую профнепригодность, и тогда мне не то что детей — ржавой лопаты не доверят.
— Можно сказать и так, — согласился Сутулый. — Создает иллюзию понимания. Как, знаете ли, объяснения типа того, что такое электричество. Электроны-де фотонами перебрасываются, словно волейболисты мячиком. Как пишут в популярных книжках для умных шестиклассников. Впрочем, сойдет и кочерыжка.
