Второе пришествие инженера Гарина - Алько Владимир (бесплатные полные книги .TXT) 📗
Через потаенную дверь в залу вошел мужчина в каком-то пестром и мишурном национальном костюме, при ермолке. На ногах его были мягкие русские «казачки», в руках – поднос с виноградом и янтарными грушами. Брови у вошедшего сиятельного князя поползли вверх. «Je m`en fiche» («А, плевать»), – пробормотала женщина. Прикрывшись стыдливо подносом с дарами природы, мужчина подошел к женщине, вытянул шею – на поцелуй руки. Она вняла, наконец, ему. Простоватое (откровенно глуповатое) лицо сиятельного… зарделось. Женщина взяла сочную грушу, нехотя надкусила. Глаза ее открылись на воздыхателя. Но что-то не было заметно в них ни тепла, ни даже соизволения. Барон попятился. Лучше было ему сейчас уйти. При таком выражении лица ее и при такой позе – здесь ему было не место.
Уходя, он обратил внимание на то, что большие стенные часы остановились. Маятник их покосился.
*** 75 ***
Удивительно как, но в тот же день антипод Хлынова и по отечеству, и по образованию – герр Хенке, был сходно обеспокоен проблемами, обязанными фактически одним и те же лицам. В любом случае, параллель присутствовала. Только если Хлынов поездом выехал определенно на периферию, то упомянутый господин – в самое пекло, в столицу, в Берлин. Цель же поездки у того и у другого была так же удручающе сходна: Право, Истина и Справедливость. Вот только где было Хенке знать, что на фасаде здания, послужившего прототипом всех будущих академий мира, некогда было высечено: «Не знающий геометрии – да не войдет». Герр Хенке вошел, за что и был морально высечен. Целью его поездки в Берлин и действительно было посещение Пангерманской Академии естественных наук, географии и права.
Впустили Хенке в прохладный вестибюль этого досточтимого учреждения не совсем по недоразумению. Писаная грамотка, удостоверяющая его как бургомистра городка К., возымела некоторое действо на служителя Мельпомены в лице привратника. Проделав немалый путь в этот жаркий день сначала в автомобиле до Штутгарта, и далее поездом до Берлина, Хенке порадовался солидности, и даже мрачности здания, двору-колодцу, прохладным длинным коридорам. Расспросив этого ходока-чудака в лакированных ботинках и заглаженном костюме-тройке, что же все-таки ему здесь надо, – всяк случайный люд, взяв за основу утилитарный склад мышления и ту гористую местность, откуда он прибыл, направлял Хенке по коридору с этажа на этаж, пока не добрался он до геологического отдела.
В кабинете, куда вошел Хенке, находился человек весь в сером и перебирал на столе высоченную кипу запыленных папок. Еще большая их невзрачная масса, подобная кремнистому панцирю песчаной черепахи, топорщилась на огромных стеллажах и на полках вдоль стен. Были здесь представлены и образцы пород, некоторые в глыбах, как тот кусок сернистого колчедана, пуда на два весом, покойно улегшийся в верхотуре шкафа, куда обычно помещают чучело или глобус. Стены кабинета были в рисованных срезах горных пород, цветных картах земель Германии, с указанием ископаемых и мест выработки их.
Хенке представился, туманно разъяснив чиновнику о проблемах, его волнующих. (О танкетке, загнанной в грот, он решил пока умолчать). Сотрудник геологического департамента, с лицом цвета замешанного на песке цемента, ничего не значаще пожевал губами. «Что за черт-те…», – можно было при желании расслышать, и добавил вслух: – «Насколько мне известно, гм, герр Хенке, выработка чего-то там… у вас, исчерпана вот уже как лет семьдесят назад. Что же тогда Вы от нас хотите, не возьму я в толк?». И тогда Хенке огласил это – «геофизический смысл», попридержав опять из-за ложной скромности некоторые детали своего путешествия. «Ах, вот оно что!», – было ему в ответ. – «Тогда вам лучше будет пройти…». И Хенке послали.
Приемная этого другого высокопоставленного лица, тем не менее, ему понравилась высокими потолками в лепнинах (разверстые свитки, гигантские циркули, Север – Юг, с геодезическими линиями и знаками магнитных полюсов), рядами мягких стульев вдоль стен, вылощенным секретарем в вицмундире, с аккуратным пробором, и даже тем, что его, Хенке, часа два промурыжили, прежде чем принять, – из-за крайней степени любопытства. Седой человек в расшитом серебром с галунами, прямо-таки адмиральском мундире, перебирал совсем уже тонюсенькие уложения из папок на столе. Осведомившись еще раз у Хенке насчет подрывного «геофизического треста», к тому же «имперского» (высшая степень остекленения в глазах начальника целого департамента), последний справился по каким-то своим бумагам, куда-то еще позвонил… и, вздохнув (серьезный все-таки, умный человек), переспросил, – откуда, мол, он, Хенке, и кто по роду специальности, образованию. Получив ответ, сказал буквально следующее, что ничем не может помочь господину бургомистру, да и недееспособен спрашивать с пустого места, так как ничего похожего по классу сейсмологии в окрестностях К. не значится, и что это явление скорее – недочет местных властей.
На том они расстались.
Но не тот был уже Хенке в жаркое послеобеденное время его изнурительных реляций, оставивший вверенный ему город и граждан его, обделенный привычным по этому часу дня обедом, и попросту росинки маковой не имевший с утра. Взмыленный и раздосадованный, и чего уж там скрывать – высмеянный, будто барышник. «Эх. Ну, держитесь, всякие там раухи, жидовские патлы. Есть у меня сыновья. Грозная поросль новой Германии. Зиг хайль», – хрипело и восклицало в старческой груди Хенке.
*** 76 ***
Хлынов бежал, не разбирая дороги, колким неровным жнивьем. Русая бородка его растрепалась. На скулах, щеках, лбу выскочили красные пятна. В спину – далекие каменные палицы замка грозили смертью. Сейчас (дай ему время отдышаться, прийти в себя) он напрочь бы оставил это противопоставление себя и вечности: все кругом и едино было человеком, и не было в целой вселенной существа более злого и ядовитого. Только что Хлынов выследил мадам Ламоль. Она пронеслась галопом, откуда-то с полей, на бешеном, разгоряченном коне, когда он, оставив уже свой пункт наблюдения в рощице, на всхолмии, брел в направлении грунтовой дороги. На Зое был костюм для верховой езды, широкополая шляпа с валунами и красной подкладкой. Лицо – открыто, чисто, бело и запрокинуто к небу. Он не мог решительно не узнать ее: их разделяло какие-то четыре метра, и она едва не сбила его. Может быть так, бароны времен рыцарства втаптывали в пашню своих крепостных, – потехи ради, или пленяли их для несения воинской службы. К тому же, эта невозможная женщина успела положить на него глаз. Битых два часа Хлынов добирался до железнодорожной станции, а конца пути все не было. Ноги его то прирастали к одному месту, то разъезжались, будто брел он разжиженным суглинком. Несколько раз он падал. И, быть может, как раз эта слабость и мнительность, и уберегли его от скоропалительных действий. Он не дошел метров двадцати до платформы… привалился без сил к деревцу и так простоял, пока не объявили о прибытии поезда до Праги.
Уже в вагоне, на деревянной скамье пригородного поезда, уйдя с головой в плечи и закрыв глаза, Хлынов припомнил черты лица мадам Ламоль – яркий, красный, большой ее рот, взметенный синей бурей распахнутый взор… кажется, она что-то еще выкрикнула ему обидное. Насколько он мог судить, Зоя мало изменилась за эти годы; но то, что он один уполномочил себя вершить некий суд над нею, – крайне болезненно отозвалось вдруг на нервах Хлынова. Он даже представил себя эдаким святошей, нарицательным типом, ради абстрактных христианских идеалов изживающий в себе естественные инстинкты и привязанности. Деля людей по признаку их веры. Только теперь такими идеалами стали для него Порядочность и Правосудие. Да, конечно, эта женщина была повинна во многих преступлениях; кроме того, она была доверенным лицом настоящего негодяя, которого без каких-либо оговорок и дополнительных санкций можно было отнести к истинно врагам рода человеческого, беря на заметку его неосуществленные людоедские теории. И все-таки: да и нет. Хлынов чувствовал себя немало уязвленным. Опять он оставался в одиночестве, в классической позе Дон-Кихота. Мир шел своей дорогой, ему не было дела до призраков. Почему полиция всех стран и прочие сыскные службы игнорировали свой служебный долг? Ведь где-то эта женщина находилась семь долгих лет. Ходила, говорила, общалась с людьми, флиртовала… сейчас в замке, с бароном. Значит, он знал ее и прежде, и молчал. Как бы она не маскировалась, что-то в ней ведь могло дать повод к подозрению… Первые год-полтора мировая пресса разбухла буквально сообщениями о деяниях Петра Гарина и мадам Ламоль. То и дело вспыхивали дутые сенсации в связи с очередным «арестом» и псевдоразоблачением их. Так что же тогда один он, Хлынов, физик-теоретик, ученый с именем, и т. п. и т. д. И Хлынов еще ниже опускал голову.
