НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 15 - Валентинов Иван (читаем книги TXT) 📗
Сама наука для Хаксли входила как часть в целое в более высокое понятие культуры. Она тем более приближалась к культуре как таковой, чем больше ставила себе общие, мировоззренческие задачи. «Культура, — говорил он в статье «Наука и культура» (1880), — безусловно, представляет собой нечто совершенно отличное от знаний и технических навыков. Она включает в себя обладание идеалом и привычку критически осмыслять, в свете теории, ценность вещей. Совершенная культура должна дать законченную теорию жизни, основанную на ясном знании о всех ее возможностях и пределах».
Наука и искусство тем больше сближаются, становятся проявлениями общей культуры, чем более они помогают выяснить общефилософскую проблему, «которая лежит в основании всех остальных и представляет более глубокий интерес, чем все остальные — вопрос о месте человека в природе и его отношении к Вселенной. Как произошло человечество; каковы пределы нашей власти над природой и власти природы над нами; к какой конечной цели все мы стремимся — вот проблемы, которые всякий раз заново и с новой значительностью встают перед каждым, кто появился на свет».
Одна из наук, по мнению Хаксли, помогала выяснить этот вопрос больше, чем любая другая. Это — биология и, в частности, центральная ее отрасль — физиология. Она, по словам Хаксли, «занимает центральное место в системе человеческого знания. Нет ни одной стороны человеческого разума, которую не могла бы развить физиология. Связанная бесчисленными нитями с отвлеченной наукой, она в то же время имеет самое близкое отношение к человеку».
Это были положения новые, яркие, звучавшие вызовом по отношению к викторианской Англии с ее догмами и предрассудками. Ревнители старины поносили Хаксли, у молодых людей, подобных Уэллсу, он вызывал поклонение и восторг. В те годы, писал позднее Уэллс, «наука бросила вызов традиции и догме, и разыгравшаяся в умах людей война была эпической войной. Именно в это время была завоевана теперешняя свобода мысли».
Само слово «биология» было тогда таким же синонимом слов «новая наука», как в пятидесятые годы нашего века — слово «кибернетика». Правда, впервые этот термин употребил Ламарк в 1801 году, но еще в семидесятые годы он воспринимался как неологизм по отношению к словам «естественная история». Биология действительно олицетворяла новую науку. Эволюционные взгляды, постепенно вызревавшие во второй половине XVIII — начале XIX века в естественной истории (важным рубежом была работа Ламарка «Философия зоологии», 1809) и некоторых других науках, прежде всего в геологии, получили в «Происхождении видов» (1859) такое прочное подтверждение, что это оказало огромное влияние на духовную жизнь нескольких поколений. «Эволюция в науке означала революцию в религии», — остроумно заметил американский литератор Лео Хенкин. Это был страшнейший удар по устоявшимся, санкционированным религией представлениям о происхождении человека и его месте в мире, причем не последнюю роль в этой революции сыграл Томас Хаксли.
Как известно, Дарвин в «Происхождении видов» не решился отчетливо сформулировать вопрос об эволюции человека и ограничился фразой, что его труд может «бросить свет на происхождение человека и его историю». Однако вслед за этим появились публикация Геккеля по этому вопросу и труд Томаса Хаксли «Свидетельство о месте человека в природе» (1863). Когда в 1871 году вышло в свет «Происхождение человека» Дарвина, это вновь подняло интерес к его теории, но не произвело уже большой сенсации — все данные, приведенные Дарвиным, были еще раньше сообщены Хаксли и Геккелем.
Именно Хаксли принял на себя в Англии основной удар церковников. В течение многих лет он, подобно просветителям XVIII века, отстаивал знание против предрассудка. В этой борьбе ему пришлось затрагивать все более широкие области. Полем битвы для Хаксли стали не только наука, но и искусство, история, философия, педагогика. Целью Хаксли было внушить своим слушателям и читателям научный взгляд на мир, заставить их увидеть Вселенную во взаимосвязи ее частей. Унаследовать его задачу значило унаследовать его универсализм.
Можно без большого преувеличения сказать, что воспитывая из Уэллса ученого, Хаксли воспитывал из него писателя и просветителя. И то, что предметом занятий Уэллса оказалась именно биология, эта «новая наука» второй половины прошлого века, сыграло здесь огромную роль. Десятки аспектов идейной борьбы на протяжении нескольких десятилетий были отмечены влиянием дарвиновской теории эволюции, порой решающим. Теория эволюции казалась ключом современного знания, а биология, носительница этой теории — царицей наук, отрешившихся от своей былой замкнутости. «Широкое просветительское значение биологических и геологических исследований наполняло мое поколение надеждой и верой», — писал много лет спустя Герберт Уэллс. Биология была для него еще более гуманитарным знанием, чем для его учителя. «Биология, бесспорно, гораздо больше принадлежит по материалу и методу к тому, что мы называем историей и общественными науками, чем к наукам физического ряда, с которыми ее обычно ассоциируют», — говорил он. Однако для Уэллса, как и для Хаксли, биология вносила свой вклад в культуру, нисколько не отказываясь от своих научных методов, а напротив — постольку, поскольку она ими располагала.
Вспоминая о Южном Кензингтоне, Уэллс всегда подчеркивал, что именно тогда, научившись мыслить как ученый, он нашел себя и как личность. «Изучение зоологии в то время, — писал он» «Опыте автобиографии», — складывалось из системы тонких, строгих и поразительно значительных опытов. Это были поиски и осмысление основополагающих фактов. Год, который я провел в ученичестве у Хаксли, дал для моего образования больше, чем, любой другой год моей жизни. Он выработал во мне стремление к последовательности и к поискам взаимных связей между вещами, а также неприятие тех случайных предположений и необоснованных утверждений, которые и составляют главный признак мышления человека необразованного, в отличие от образованного». И вместе с тем, по словам Уэллса, еще не раскрытый механизм эволюции оставлял свободу для самых смелых и неожиданных гипотез. Сочетание интереса к фактам, стремление охватить их в наибольшем количестве, быть скрупулезно им верным, с очень широким их осмыслением, со смелостью предположений — вот что приобрел будущий писатель, слушая курс профессора Хаксли. Тип мышления, которому помогло выработаться учение у Хаксли в колледже, чтение трудов Дарвина и Хаксли (в том числе и тех, что были написаны после ухода Уэллса из Южного Кензингтона) определили впоследствии многие стороны взглядов и эстетики Уэллса. Именно в это время он научился мыслить вне предписанных схем. Тогда же он почувствовал потребность самостоятельно изыскивать факты и приводить их в систему, далеко простиравшуюся за пределы отдельной науки. Он «нашел подход» к миру, и этот общий подход будет; чувствоваться потом всегда — к какой бы области знания ну обратился Уэллс. Это же единство подхода определит собой совпадение или преемственность взглядов Уэллса по отношению ко взглядам Хаксли. Будут и разногласия, но они определятся не столько прихотью индивидуальной мысли Уэллса, сколько новыми фактами и решениями, принесенными в мир реальным развитием. Хаксли был ученым, дарвиновской школы, как Уэллс — хакслиевской. Но и Хаксли м Уэллс были еще Хаксли и Уэллсом — просветителями каждый своего поколения.
Расходились они, в частности, в вопросе об отношении науки и той отрасли литературы, которая именуется фантастикой.
У Хаксли нет прямых заявлений о фантастической литературе, но, судя по всему контексту его высказываний, она не могла быть предметом его особой привязанности. Фантастика неизбежно связана с неполным знанием (иначе не остается места для фантазии), а Хаксли — горячий сторонник литературы, основанной на прочном и все расширяющемся знании. Именно с проблемой знания связана у него и проблема верности природе. «Чем выше культура и осведомленность тех, к кому обращается искусство, тем определеннее и точнее должно быть то, что мы называем «верность природе». И если в вопросе об отношении литературы и науки Хаксли сумел подняться над ограниченным раннепросветительским противопоставлением чувства здравому смыслу (во избежание недоразумений следует иметь в виду, что при нечеткости тогдашней терминологии здравый смысл часто именовался разумом), то в суждениях о литературе как таковой он нигде не показал, что достиг такой же меры диалектичности.
