Отравленный пояс (с иллюстрациями) - Дойл Артур Игнатиус Конан (книги полностью TXT) 📗

Он сидел, как старый белый ворон, каркал и трясся от насмешливого хохота. Я пришел в гнев, когда услышал, в каком тоне он говорит о Челленджере. Было совершенно неприлично так говорить о человеке, которому мы обязаны были своею славою. Я хотел уже гневно ответить ему, когда меня опередил лорд Джон.

— У вас уже однажды вышла схватка с Челленджером, — сказал он резко, — и через десять секунд вы лежали на обеих лопатках. Я считаю, профессор Саммерли, что он сильнее вас и что вам было бы лучше всего посторониться перед ним и не задирать его.

— Кроме того, — прибавил я, — он был нам всем верным другом. Каковы бы ни были его недостатки, он откровенный, прямой человек и никогда не стал бы говорить о своих спутниках что-нибудь дурное за их спиной. 

— Дельно сказано, мой мальчик! — воскликнул лорд Джон Рокстон. Затем он, приветливо улыбаясь, похлопал по плечу профессора Саммерли. — Вот что, Herr Professor, не будем ссориться, мы ведь слишком много пережили вместе! Но Челленджера не трогайте, потому что этот молодой человек и я неравнодушны к старику.

Саммерли не был, однако, расположен пойти на мировую. Лицо его было холодно, как лед, и он не переставал дымить своей трубкой. 

— Что касается вас, лорд Рокстон, — прокаркал он, — то вашему мнению в научных вопросах я придаю ровно столько же значения, сколько вы придавали бы моему мнению, например, насчет нового охотничьего ружья. У меня есть свое мнение, сударь мой, и я умею его отстаивать. Неужели же потому, что я однажды ошибся, я должен на веру принимать все, чем этот человек желает нас угощать, хотя бы это была невозможная чушь, и не имею права на собственное суждение? Уж не нужен ли нам некий научный папа, чьи непогрешимые заключения должны быть принимаемы без возражений бедной, смиренною паствой? Заявляю вам, господа, что у меня самого есть голова на плечах и что я считал бы себя снобом и рабской душонкою, если бы не шевелил собственными мозгами. Раз это доставляет вам такое удовольствие, то сделайте милость, верьте в линии Фраунгофера и в то, что они расплываются в эфире, и во всю остальную дичь, но не требуйте, чтобы люди старше и опытнее вас сумасбродствовали вместе с вами. Разве не ясно как свечка, что если бы эфир изменился, как он предполагает, то это отразилось бы гибельно на здоровье людей и сказалось бы и на нас самих? — Он рассмеялся, шумно торжествуя по поводу собственной аргументации. — Да, господа, в этом случае мы бы не сидели здесь в поезде железной дороги, мирно обсуждая научные вопросы, а замечали бы явные признаки отравления. Но скажите, пожалуйста, в чем усматриваете вы признаки этого «яда», этого «космического разложения»? Отвечайте мне на это, господа! Отвечайте! Нет, я прошу вас не увиливать, я настаиваю на ответе!

Я сердился неописуемо. В поведении Саммерли было нечто заносчивое и вызывающее.

— Я полагаю, что вы были бы несколько сдержаннее в своих замечаниях, если бы точнее были осведомлены о положении вещей.

Саммерли вынул трубку изо рта и вытаращил на меня глаза. 

— Простите, милостивый государь, что угодно вам сказать этим несомненно дерзким замечанием?

Я вкратце сообщил о странной эпидемии среди туземцев Суматры, а также о том, что на Зондских островах внезапно погасли маяки.

— Есть же пределы и для человеческой тупости! — крикнул Саммерли, все больше приходя в ярость. — Неужели же вы не можете понять, что эфир, если мы даже на мгновение согласимся с идиотской теорией Челленджера, есть вещество равномерной консистенции и что состав его на другом конце земли не может быть другим, чем здесь, у нас? Неужто вы могли хоть на секунду предположить, что существует особый эфир для Англии и особый для Суматры? Уж не думаете ли вы, чего доброго, что эфир Кента во многих отношениях лучше, чем эфир графства Серрей, по которому мы в данный миг проезжаем? Поистине легковерие и невежество профанов беспредельны. Мыслимо ли вообще, чтобы эфир на Суматре обладал губительными свойствами, лишившими сознания население целой страны, тогда как эфир наших зон не оказывает ни малейшего влияния на наше самочувствие? О себе, во всяком случае, я могу только сказать, что телесно и духовно никогда не чувствовал себя лучше, чем теперь.

— Я ведь не говорю, что я ученый, — возразил я, — но мне часто доводилось слышать, что научные достижения одного поколения часто признаются ошибочными уже в следующем поколении. И в конце концов не нужно обладать особенно острым умом, чтобы сообразить, что эфир, о котором мы в сущности очень мало знаем, в различных частях света мог бы на себе испытывать влияние местных условий и что поэтому в отдаленном конце земли обнаруживается действие, которое только позже обнаружится, пожалуй, и у нас.

— «Мог бы» и «пожалуй» — это не доказательства! — закричал в ярости Саммерли. — Так и свиньи «могли бы» летать. Да, сэр, они «могли бы» летать, но не летают. Спорить мне с вами, право же, излишне. Челленджер заразил вас обоих своим сумасшествием, и вы разучились здраво рассуждать. С таким же успехом я мог бы вести разговор с подушкою в этом купе. 

— Я должен вам сказать совершенно откровенно, профессор Саммерли, что со времени нашей последней встречи ваши манеры нисколько не улучшились, — сказал резко лорд Джон.

— Вы, титулованные особы, не слишком-то любите правду, — ответил едко Саммерли. — Не правда ли, это не очень приятное чувство, когда тебе указывают, что громкое имя не мешает быть чрезвычайно невежественным человеком?

— Честное слово, — серьезно и сдержанно сказал лорд Джон, — будь вы моложе, вы бы не осмелились говорить со мною в таком тоне.

Саммерли поднял вверх подбородок с маленькими острыми клочками своей козлиной бороды.

— Благоволите принять к сведению, милостивый государь, что как в старости, так и в молодости я еще ни разу в жизни не колебался говорить то, что думаю, прямо в лицо невежественным дуракам, — да, сэр, — невежественным дуракам. И этой привычке я не изменю, хотя бы вы носили все титулы, какие только могут изобрести рабы и присвоить себе ослы.

Глаза лорда Джона вспыхнули на мгновение, затем он с видимым усилием сдержал себя и с горькой усмешкою откинулся на спинку сиденья, скрестив руки на груди. Весь этот выпад произвел на меня чрезвычайно тягостное и неприятное впечатление. Волною пронеслись у меня в голове воспоминания о сердечной дружбе, о временах радостной жажды приключений, обо всем, за что мы страдали, чего добивались и чего достигли. И вот до чего дошло теперь — до выпадов и оскорблений! Я вдруг расплакался; я громко и безудержно всхлипывал и совсем не мог успокоиться. Мои спутники с удивлением смотрели на меня. Я закрыл лицо руками.