Мигрант, или Brevi Finietur - Дяченко Марина и Сергей (книги бесплатно без .TXT) 📗
— Мне не холодно, па.
Скрип-скрип. Один и тот же диалог. Если придумать правильные слова — можно никогда больше не просыпаться. Треснет прозрачная пленка, встанет на место вывихнутый сустав, отец и сын придут в избушку, поставят лыжи у стены, и снег будет таять, собираясь озерцами на полу. Они согреются, наедятся гречневой каши с маслом…
Я говорю с сыном на языке Раа, в ужасе понял Крокодил.
И он со мной говорит на языке Раа. Это странно, неприятно, неестественно, но молчать нельзя ни в коем случае.
— Малыш, а хочешь, мы сядем на поезд, поедем к морю…
Холодный ветер прорвался под куртку, и сделалось темнее. Крокодил открыл глаза: небо между ветками серело, воздух предрассветного леса пробирался под одеяло, и было ясно, что погода испортилась.
— Теплее, — пробормотал он сквозь зубы.
К его удивлению, одеяло приняло команду и почти сразу дохнуло теплом. Крокодил упрятался в него с головой; вот, значит, уже утро. Мозги раскисли так, будто пьянствовал неделю. Едет, едет паровая машина. Две выхлопные трубы и сто круглых дисков…
Уже не первый раз после пробуждения он старался вспомнить какую-нибудь детскую песенку; он надеялся, что мозг, одурманенный сном, в какой-то момент выдаст хоть огрызок, хоть пару знакомых слов. Не ампутировали ведь ему извилины, ответственные за родной язык? Раз, два, три, четыре, четыре-плюс-один, маленькое лесное животное вышло на прогулку; слова, намертво вросшие в память, забыты, на помощь приходит память образов, еще детских. И от усилия начинает болеть голова.
Одна только фраза с Земли не теряла ритм даже на языке Раа: «А это огни, что сияют над нашими головами». Крокодил повторял ее чаще других; после сотни повторений ему начинало казаться, что он думает по-русски, и тогда он снова вспоминал стихи про зайчика и безуспешно рифмовал «любовь» и «кровь»…
Под одеялом сделалось душно. Крокодил осторожно высунул нос; сверху накрапывало. Спасибо, бабушка Шана: «У нас на крыше чудесно спится…»
Я хочу вернуться на Землю. Зачем?
Я хочу видеть своего сына и убедиться, что у него все в порядке. Что ему ничего не угрожает.
А потом? Если у Андрюшки все есть, включая нового доброго папу, — что я буду при нем делать? Что смогу ему дать? Не зря повторяется этот сон: я беспомощен рядом с сыном, не знаю, что сказать ему, не знаю, куда его вести…
Я хочу вернуться на Землю, чтобы вспомнить свой язык.
А если я смертельно болен там, на Земле, или впал в нищету, или сошел с ума?
Я хочу вернуться на Землю.
А зачем я тогда мучился, проходил Пробу, зачем я сделал то, что не удавалось никому из мигрантов? Я полноправный гражданин…
…Могу выучиться на донора спермы или даже на белковый модуль…
Ерунда. Мне предлагают работу, достойную супермена с крылышками, — работу, связанную со стратегическим балансом на Раа. Не стратегическим развитием, потому что развития здесь нет; с балансом, потому что главное занятие этой системы — удержаться в равновесии.
Но я хочу вернуться на Землю…
Он встал, стараясь двигаться потише. Тимор-Алк спал внизу, у дома, свернувшись калачиком прямо на росистой траве; он был похож на щенка, которого в наказание за что-то выставили на ночь из дома. Или он всегда так спит?
Вспомнился разговор, подслушанный на острове, кажется, тысячу лет назад. Шана страстно желала, чтобы ее внук прошел Пробу. Боялась, что у него получится. Истово надеялась, что Тимор-Алк провалится и до конца дней будет ее подопечным, зависимым, домашним. Она приходила в ужас от одной только мысли об этом. Она готовила мальчика к Пробе — зная, что у того низкий болевой порог, что над ним станут смеяться, издеваться, радоваться его ошибкам; она хотела хоть как-то смягчить для него Испытание и потому научила спать на траве, в любую погоду, без одеяла…
Тимор-Алк почувствовал его взгляд — повернулся, судорожно потягиваясь, и открыл глаза. Крокодил смотрел на него с крыши — сверху вниз.
А что, если просто связать мальчишку и запереть в доме? Есть какие-то законы, запрещающие одному полноправному гражданину связывать другого? Аира будет вызывать пацана хоть до изнеможения, а потом махнет рукой — и найдет для своего дела кого-нибудь другого…
Не найдет. Аира явится сюда, добудет Тимор-Алка, связанного, с кляпом во рту, парализованного — какого угодно. Отыщет, вытащит из-под земли… Из-под поверхности Раа, как это звучит на новом языке. Единственный способ изъять Тимор-Алка из дела — убедить его отказаться самому.
А мальчишка, способный побежать по углям, ни за что не откажется от задуманного.
Замкнутый круг.
Тимор-Алк сонно помахал рукой. Крокодил ответил ему; удостоверение, висящее на цепочке на груди, вдруг ощутимо дернулось.
Крокодил взял его на ладонь. Кора, непривычно грубая, на глазах отслаивалась с деревянной плашки. Крокодил сперва перепугался — решил, что удостоверение гражданина пришло в негодность, — и только через несколько секунд вспомнил, что это сигнал о новой информации, поступившей на его имя.
— Шана, я прошу прощения, у вас есть терминал? Я не умею читать руками…
— Один у Тимор-Алка, другой на крыльце… Вам пришел большой пакет, Андрей.
— От кого бы это, — пробормотал он, почему-то предчувствуя неладное.
— От меня, — сказала Шана.
Он удивленно поднял глаза.
— Да. Вы хотели доказательств, что мне по силам… исполнить обещание. Сядьте тихонько у терминала и посмотрите, что я для вас добыла… И спросите себя: а Махайрод, Консул Раа, покажет вам что-то подобное?
Шана завтракала. На железной решетке над раскаленным камнем жарились древесные грибы. Крокодил поблагодарил ее кивком и вышел на крыльцо, сжимая удостоверение в потной ладони.
Память о несуществующем времени, перенесенная с носителя на носитель и перекодированная, по-видимому, несколько раз, была почти непереносима для нормального человеческого восприятия.
Тем не менее это была его память. Маленький фрагмент: последний вечер на земле. Около часа после того момента, как он был «взят».
Вот он возвращается домой. Обрывки картинок — все, что он видит, пополам со случайными мыслями; пульс и кровяное давление присутствуют как часть визуального ряда. Пульс немного учащается, когда он по лестнице поднимается на четвертый этаж. Вечер, загорается свет в прихожей; фрагментарно — он видит стол и плиту, картонную коробку в углу, нечистый плинтус. Он разогревает в микроволновке половину цыпленка гриль и ест; вкус тоже отражается графически, и, похоже, цыпленок паршивый. Звучит мобильный — мелодию вызова ни с чем невозможно спутать. Мурашки по коже — или похожее чувство, включенное в видеоряд. Голос женщины в трубке. Женщина говорит непонятно, по-русски, и только временами бессвязные звуки сливаются в знакомое сочетание: «А…дре…ай… Андрей…» Все краски смещаются в синий спектр. Пульс ускоряется, давление подскакивает. Женщина в трубке издает короткие и длинные звуки — плачет…
Конец фрагмента.
Девяносто процентов информации — многослойное доказательство подлинности. Детали. И только десять последних процентов хранят событие, которое, возможно, стало первым толчком Крокодила к миграции.
Он долго сидел скорчившись, сунув ладони под мышки. Вокруг пели птицы; тучи над лесом разошлись, и выглянуло солнце.
Во Вселенском Бюро миграции ему сказали, что он обрадовался, расставаясь с памятью о последних двух годах. Это были непростые годы; что же там, елки-палки, случилось? С сыном? Со Светкой? С кем?!
Или все-таки речь идет о глобальной катастрофе?
Ему хотелось заново пересмотреть фрагмент, но он был почти уверен, что тогда у него пойдет носом кровь. Возможно, тот, кто снимал зрительный образ с нейронов мозга и перекодировал для другого носителя, работал спустя рукава. А может, запись вообще не предназначалась для человека. Крокодил не мог представить, кому и зачем понадобилось хранить память мигранта о двух годах его жизни — годах, которых на самом деле не было!
