Время учеников. Выпуск 2 - Чертков Андрей Евгеньевич (е книги txt) 📗
— Худшее, Экселенц? — спросил я. — Я не вижу, как Грапетти мог остаться в живых при полном атомном распаде. А детонатор… Когда погибла Эдна Ласко, ее детонатор разрушился лишь несколько часов спустя.
— «Альгамбра» погибла сутки назад. — буркнул Экселенц, думая, похоже, о чем-то своем.
Я пожал плечами, и прошли почти десять долгих секунд прежде, чем Экселенц отреагировал на мой жест.
— Максим, — сказал он с ноткой раздражения в голосе, — я знаю твое отношение к гибели… мм… Абалкина. Если ты думаешь, что я неспособен разбираться в настроениях своих подчиненных, как бы тщательно они их ни скрывали, то грош мне цена как руководителю. Не будем спорить. Я… Ну, ладно. Но попробуй дать рациональное объяснение произошедшего, не привлекая гипотезу о том, что в одном из автоматов Странников включилась новая программа. Я не знаю — согласен! — какая программа гнала Абалкина в Музей, а теперь я не знаю, какая программа заставила Грапетти сделать то, что он сделал. Отчаянные поступки приходится совершать от незнания. И, я полагаю, лучше ошибиться, чем допустить непоправимое.
Он протянул руку и отключил изображение. Звук исчез через две секунды, и эти долгие две секунды я слышал тяжкий вздох, который не мог принадлежать Экселенцу.
Потрясенный, я несколько минут не был в состоянии собрать свои мысли. Впервые я видел Экселенца не растерянным даже, не мрачным, не охваченным инфернальным испугом перед Неизвестным, но — сомневающимся. Экселенц никогда не сомневался, выбрав решение. Представ перед Судом справедливости после убийства Абалкина, он отвечал на вопросы без тени сомнений.
Судьи были объективны, насколько можно быть объективным в ситуации, не до конца поддающейся формализованной оценке. Экселенц даже сохранил свой пост. По-моему, это был самый большой провал в юридической системе за два с лишним столетия — один человек убил другого и не понес наказания не потому, что был оправдан, а потому лишь, что суд увяз в определении для данного конкретного случая понятия о необходимой самообороне. Если человек убил, спасая свою жизнь, — это понятно. Если человек убил, спасая жизнь своего ближнего — это понятно тоже. А если он убил, спасая человечество от опасности, которую сам же не смог ни определить, ни доказать?
Только один человек оставался и на суде, и после него уверенным в однозначной правильности сделанного — сам Экселенц. Собственно, я не представляю, как бы он жил дальше, если бы эта уверенность поколебалась. Разве что — пустил бы себе в лоб пулю из того же «Магнума».
И вот — сейчас. Я подумал, что, пытаясь разобраться в поступках Грапетти, я спасаю не человечество от Странников, но Экселенца — от самого себя. Экселенца — от смерти.
Это была реальная задача, и я сказал себе, что решу ее независимо от того, существует ли в природе однозначное решение.
Арнольд Швейцер, начальник космопорта Альцины, вовсе не горел желанием говорить со мной. Все изложено в официальных документах, которые доступны каждому, в том числе и Каммереру. Ему интересны нюансы, детали, психология? Неужели Каммерер полагает, что сейчас, сутки спустя после трагедии, нужно говорить о деталях, нюансах и психологии? Пусть все уляжется — у погибших есть родные, и не кажется ли Каммереру, что бесчеловечно сейчас задавать им, а равно и представителям комиссии по расследованию, те вопросы, которые он подготовил?
— Только один вопрос, — настаивал я. — На «Альгамбре» погибли семеро. Но там было восемь человек, включая пассажира. Чем объясняется это несоответствие?
— Ну, хорошо… — сказал Швейцер, помолчав. — Приходите в ЦУП, но я смогу уделить вам не больше пяти минут.
После таких разговоров (а их было немало в моей жизни) я ненавидел не только свою профессию, но и все человечество, для блага которого моя профессия была необходима. Самое печальное заключалось в том, что в необходимости этой профессии я не сомневался никогда — как и в необходимости существования профессии, ей противоположной. Прогрессорство возникло бы в истории человечества хотя бы потому, что свойство помогать ближнему, даже если ближний полагает, что не нуждается в помощи, — это свойство присуще людям изначально. Каждый понимает эту помощь по-своему и часто называет вмешательством в личные дела, но суть не меняется. Ну, так если ты делаешь нечто, то изволь признать право делать то же за своим соседом по космическому общежитию. А если так, то, естественно, становится необходимой профессия борца с чужим прогрессорством — крайности, как известно, сходятся. В разные времена все это называлось по-разному, но не потому, что разной была суть, а всего лишь в силу различия в масштабах явления. Прогрессор на уровне семьи вмешивается в дела соседа, потому что ему кажется, что сосед живет недостойно, и из лучших побуждений надо бы этому ему, для его же блага, помочь — доложить, например, что жена изменяет, а дочь так просто шлюха. Прогрессор на муниципальном уровне полагает для себя обязательным явиться в соседний город и доказывать губернатору, насколько тот неправ, возводя здания выше трех этажей. Прогрессор на уровне государства — о, это особая статья, это даже поэма, не одну сотню раз слагавшаяся, и в прошлые века не только развлекавшая, но и возмущавшая многочисленных читателей и зрителей. Благородный разведчик, удачливый диверсант, наш человек в тылу врага… Помню, Экселенц обязывал меня смотреть эти, на мой взгляд, пародийные ленты, и мне это было неинтересно, но я все равно смотрел, убеждая себя в том, что, если я принадлежу к такой древней профессии — почти такой же древней, как проституция и журналистика, то быть прогрессором Земли, а равно бороться с проникновением прогрессоров извне — задача почетная, необходимая и… Да, еще и гнусная, но разве это меняет суть дела?
Почти ничего не изменилось за тысячи лет, кроме масштабов — но именно изменение масштабов и привело к появлению нового качества: во времена Иосифа Сталина в тогдашнем Советском Союзе никто не сомневался в том, что иностранные прогрессоры — реальность. Выдумывали в те времена не само явление, а лишь масштаб. Сейчас никто, включая, по-моему, и большую часть сотрудников КОМКОНа-2, не убежден в том, что какая бы то ни было внеземная цивилизация реально ведет на Земле прогрессорскую деятельность. Не убежден и я. Один лишь Экселенц высится среди нас неколебимой скалой, не ведающей сомнений, — хотя мог ли я утверждать однозначно, что, оставшись наедине с собой, отключив даже медицинский браслет, Экселенц не бьется лысиной о стенку и не вопрошает себя: «верю ли?»
Но, когда начинает пахнуть серой, все мы принимаем привычную стойку и говорим: «лучше переборщить, чем недобдеть». Ибо сколь несоизмеримы масштабы — один человек и все человечество. Суд может позволить себе придерживаться стандартной юридической доктрины: «лучше не наказать виновного, чем по ошибке осудить невинного». Мы себе позволить такого не можем. Как бы я ни ненавидел в эти минуты свою профессию, не согласиться с ее бесчеловечной формулой я не мог. Масштаб, масштаб… Лучше не наказать виновного, и пусть погибнет род людской?
Политика не ведает морали. Люди, обслуживающие политику, не ведают морали, поскольку подчинены системе. Но наступает момент, когда масштаб изменяет явление настолько, что начинаешь спрашивать: не обслуживаем ли мы сами себя? Свою параноидальную подозрительность, взращенную нашей любовью к роду человеческому? Лучше погибнуть одному невинному, чем пятидесяти миллиардам столь же невинных…
Лучше погибнуть двум, чем… Или тринадцати… И когда, на каком таком таинственном числе, наступает предел? И наступает ли? И не придет ли момент, когда ради блага одной половины человечества нужно будет пожертвовать другой его половиной?
Хорошо, что эти мысли посещали меня не столь уж часто. Вообще говоря, они никуда не исчезали из моего подсознания — но я не позволял им дергаться, они лежали себе смирно, создавали ощущение дискомфорта, как тяжелый рюкзак за плечами, к которому привыкаешь в долгом походе.
