Журнал «Если», 1994 № 10 - Маккенна Ричард (серия книг .txt) 📗
— Понимаете, — прибавил Джордж, — поскольку окна все равно не открываются, свежим воздухом вам так или иначе дышать не придется. А если вы согласитесь на то, что мы предлагаем, у нас появится возможность сделать просторную столовую,
— Договорились. — Я не стал упоминать, что вижу солнечный свет и различаю тьму. Меня рассердило, что они не вспомнили об этом, не потрудились даже спросить. Вот почему я назвал свой кабинет «склепом» — большой, но без окон. В холлах окон тоже не было, так что приходилось работать без солнца, но я не жаловался.
Я опустился на четвереньки и продолжил казавшиеся безнадежными поиски. Однако мне повезло: один «жучок» обнаружился под кушеткой, второй — на телефоне. Значит, подслушивают. Я оставил микрофоны на месте и отправился домой..
Жил я под самой крышей здания на углу Двадцать первой улицы и улицы Н, в крохотной квартирке, которая, вероятно, также прослушивалась. Включил проигрыватель, поставил диск с «Телемузыкой» Штокхаузена и повернул рукоятку громкости почти до упора, надеясь, что те, кто меня подслушивает, либо ошалеют настолько, что совершат самоубийство, либо по крайней мере у них заболят головы. После чего по-прежнему злой, как черт, приготовил и съел сэндвич.
Я вообразил себя капитаном военного корабля, кем-то вроде Горацио Хорнблоуэра, и благодаря своей исключительной восприимчивости к ветру стал лучшим из нынешних мореходов. Требуется эвакуировать город, и все мои знакомые на борту полагаются на меня. Однако с подветренного борта подошли две вражеские посудины, началась перестрелка: грохот орудий, запах пороха и крови, вопли раненых, напоминающие крики чаек, — и все, кого я знал, погибли, разорванные на куски ядрами, проколотые гигантскими щепками, лишившиеся голов… Затем, когда вокруг на палубе остались только трупы, мой корабль получил последний бортовой залп; каждое ядро, казалось, искало только меня, словно я был точкой О на рисунке, 1. Мгновенная смерть…
Я очнулся от грез, слегка досадуя на собственное поведение. Впрочем, Катсфорт говорит, что, поскольку фантазии такого типа активно защищают «я» слепого, истребляя тех, кто покушается. на самоуважение слепца, их не следует опасаться (во всяком случае, четырнадцатилетним подросткам). Так тому и быть. Здоровье прежде всего, и пошли вы к черту!
С. Геометрия — язык, лексика и синтаксис которого ясны и точны настолько, насколько подобные ясность и точность вообще под силу человеческому сознанию. Во многих случаях, чтобы достичь такой ясности, определения терминов и процедур дополняются специальными символами. К примеру, можно сказать: «Пусть круглые скобки обозначают дополнительную информацию, квадратные — тайные мысли, а фигурные…»
Но годится ли это для языка сердца?
АВ. На следующий день я играл в клубе в бипбол со своими приятелями. Солнце светило мне в лицо и на руки, пахло весной, цветочной пыльцой и мокрой травой. Рамон сделал шесть пробежек. Бипбол — нечто среднее между крикетом и софтболом, в него играют в софтбольной экипировке. «Он доказывает, что слепые могут играть в крикет», — заметила однажды некая англофобка, ирландка по национальности.
Я сделал всего две пробежки и выбыл из игры. Слишком широкий замах. Я решил, что играть на дальней части поля мне нравится больше. Мяч взмывает в воздух по короткой дуге, удар битой, погоня за мячом, который приближается ко мне, движение навстречу, приступ страха, перчатка перед лицом, рывок, мимо, тянешься следом, хватаешь… Звонкий голос Рамона: «Здесь! Здесь!», бросок, в который вложено буквально все, столь долгожданное — и редкое «чмок», когда мяч оказывается в ловушке Рамона. Восхитительно! Просто восхитительно!
Очередную подачу я отбил очень сильно, что тоже было замечательно. Ответный удар. Ощущение поднимается по руке, распространяется по всему телу…
По дороге домой я вспоминал слепого детектива Макса Каррадоса и зрячего капитана Горацио Хорнблоуэра, а еще — Томаса Гора, слепого сенатора из Оклахомы. В детстве он мечтал стать сенатором, читал «Бюллетень Конгресса», вступил в дискуссионный клуб, организовал жизнь так, чтобы добиться поставленной цели. И добился. Такие мечты мне знакомы, равно как и мстительные подростковые сны наяву. Всю свою юность я хотел стать математиком. И вот, пожалуйста, результат. Значит, мечты сбываются, значит, то, о чем мечтаешь, когда-нибудь становится явью.
Впрочем, отсюда следует, что мечтать нужно о чем-то возможном. Однако предугадать, возможно то, о чем ты грезишь, или нет, нельзя. И даже если человек знает, что мечтает о возможном, это еще не гарантирует успешного осуществления задуманного.
Команда, в которой мы играли, называлась «Шутки Хелен Келлер». Шуток и впрямь хватало, некоторые были очень даже ничего, они, естественно, принадлежали австралийцам, но в такие подробности я вдаваться не собираюсь. Жаль, что столь толковая женщина имела весьма нелепые представления о мире благодаря не столько неправильному образованию, сколько эпохе вообще: она насквозь пропиталась елейной викторианской сентиментальностью. («Рыбацкие деревушки Корнуолла очень живописны, ими можно любоваться как с моря, так и с холмов; лодки или стоят на приколе у берега, или снуют в бухтах… Когда в небо поднимается луна, большая и безмятежная, и на воде появляется светящийся след, словно борозда, оставленная плугом на серебряной глади, я лишь вздыхаю от восторга…»). Кончай, Хелен. Сколько можно? Вот что означает жить в мире текстов.
Хотя разве я сам не живу большую часть времени (или постоянно?) в текстах, которые для меня реальны ничуть не больше, чем лунный свет на воде для Хелен Келлер? Эти n-мерные системы, которые я так долго изучал… Наверное, основа моих геометрических способностей — пережитая реальность осязательного пространства; тем не менее мои изыскания достаточно далеки от повседневного опыта. Так же, как и ситуация, в которой я сейчас очутился. Джереми и Мэри разыграли передо мной спектакль, смысла которого я не понимал. И план, что я придумывал, тоже не очень соприкасается с реальностью. Вербализм, слова против действительности…
Я погладил перчатку, вновь ощутил дрожание биты, о которую ударился мяч. Мой замысел вызывал у меня тревогу. Я чувствовал себя атакованным, дезориентированным, испуганным. Месяцы спустя после отъезда матери я стал разрабатывать планы по ее возвращению: изобретал различные болезни, наносил себе раны, попытался удрать из дома и улететь в Мехико. Почему она уехала? Непостижимо! Отец не желал разговаривать об этом, лишь обронил однажды, что они, мол, разлюбили друг друга. Она не знала английского, поэтому власти не позволили бы ей остаться в Штатах после развода. Я же остался здесь, потому что в Мехико хватало других забот, дела там шли из рук вон плохо; вдобавок отец не хотел расставаться со мной, он стал моим наставником и опекуном. Я ничего толком не понял, едва расслышал, что он говорил. Язык прикосновений начал забываться. Я стискивал руки и повторял слова: указательные пальцы — есть, пожатие — гулять, взмах — желание, более крепкое пожатие — «я люблю тебя». Но меня никто не слышал.
ОАА'. Когда Джереми снова привел Мэри Унзер, я не стал тратить время на разговоры — достал бумагу и карандаши и усадил женщину за кофейный столик, а еще расставил перед ней свои модели: субатомные частицы на проволочных стержнях, похожие на струю воды из рассекателя; тейлоровы палочки, смахивающие на соломинки и предназначенные для конструирования моделей; полиэдрические фигуры самых разных форм. Потом сел рядом, разложив на столике листы с выпуклыми чертежами и поставив модели, которые попытался по ним изготовить, и начал задавать весьма конкретные вопросы:
— Что означает эта линия? Она проходит спереди или сзади? Я правильно понял?
Мэри отвечала то смешком, то «нет-нет» (тут проблем с порядком слов не возникало) и принималась чертить. Я брал готовые листы, пропускал через ксерокс, вынимал и позволял ей водить по чертежам моей ладонью. Но дело продвигалось туго; издав раздраженный возглас, Мэри вернулась к моделям, начала соединять между собой треугольники, составлять прямые. Впрочем, здесь мы тоже далеко не ушли.
