«Властелин мира» - Дашкиев Николай Александрович (читаем книги TXT) 📗
Но в кармане не было ни цента, а до Сто шестнадцатой Западной улицы отсюда не менее пятнадцати километров. Раз в жизни, имея деньги и свободное время, можно пройтись по этому отрезку Бродвея – «Великого Белого Пути», который и впрямь ночью освещен чуть ли не ярче, чем днем. При одном воспоминании о подобном путешествии с пустым карманом мимо шикарнейших магазинов, ресторанов и кафе у Петерсона стало на сердце тоскливо и скучно.
Нет, лучше уж направиться через мост к Бруклину, и там, где-нибудь у Мертл-авеню, отыскать вентиляционную шахту метро. Врежется в ребра металлическая сетка, зато не будет досаждать холод.
Пройдя два квартала по Бродвею, Петерсон у Сити-Холл повернул вправо, к Бруклинскому мосту.
Он шел быстро, почти бежал, как бегают все жители этого города, девиз которых: «Время – деньги!»
Сейчас, в сумерках, среди разношерстного потока людей, двинувшихся из деловых кварталов Манхеттена к Бруклину. Джек Петерсон казался одним из многих, – мелким клерком или третьеразрядным техником, которого где-то ждет костлявая сердитая миссис, ветхая удобная кровать и пилюли против головной боли. И, в конце концов, эта перспектива была вовсе не такой страшной, как казалось Джеку в прошлом. Даже захотелось иметь вот такое уютное логово, – собственное, друга – хоть какого-нибудь, лишь бы он выслушал и поддержал… Друг!.. Как ему не хватало сейчас друга!
Джек попытался заговорить со своими соседями по потоку. Но все были безразличными, усталыми, молчаливыми.
И он оставил попытку рассеяться, найти у кого-нибудь поддержку. В самом деле, кто в Нью-Йорке, да и вообще в Америке, может заинтересоваться чужой судьбой?.. Тут каждый за себя, каждый против всех. А он хотел один сделать добро им всем… Но может ли интегратор, хоть и самый мощный, взбудоражить, пробудить эту серо-черную полосу людей?.. Облучишь их и раз, и второй. Им покажется, что действительно нужно быть честными, искренними, работящими… А затем они уйдут на работу, вернутся уставшими и голодными, с расстроенной дневной кутерьмой и бешеным темпом движений нервной системой… Облучать их вновь и вновь?.. Но тогда ни один мозг не выдержит перенапряжения, и чудесный интегратор станет обычным средством уничтожения… А владеющие миллиардами, – разве они согласятся на облучение?.. Пусть против нового, сверхмощного интегратора не устоят стальные каски. Будут изобретены иные средства защиты; монополисты останутся монополистами, и все пойдет по-прежнему…
Значит, нужно изолировать всех, кого привлекает война, всех, кому по вкусу порабощение человека человеком, всех, кто, не работая, живет продуктами чужого труда… Добровольно они не согласятся на это, ясно. Они начнут борьбу с новейшим оружием в руках. Ну, так отнять это оружие и…
Петерсон подумал об этом, и у него сжалось сердце: да ведь он же дословно повторил то, что предлагают коммунисты!.. Оружие против оружия! Уничтожить монополистов!..
Так какой же смысл мучиться, мечтать, существовать лишь ради создания чудесного интегратора?
Джек шел все медленнее и медленнее. Остановился, оглянулся.
Нью-Йорк, город-великан, город-хищник, возник перед ним во всей своей неповторимой красоте.
Огни… Миллионы огней… Мерцают, переливаются, изменяются в цвете. Сосредоточиваются в группы. Тянутся полосами. Все живет, пульсирует, словно город переваривает людей, попавших в его утробу.
Слева, на южном конце Манхеттена, огни вскарабкались на невероятную высоту. Это сгрудились небоскребы, которые должны каждого подплывающего к Нью-Йорку поразить, напугать, подавить своей надменностью, массивностью, бездушием. Где-то там, в порту, стоит статуя Свободы, но тусклого огонька ее факела не видно. Его надежно заслонили долларовые цитадели Уолл-стрита.
– Свобода! – прошептал Джек Петерсон.
Он взглянул вниз, через перила.
Резкий ветер сорвал с него ветхую шляпу, понес и очень далеко швырнул в грязные и холодные волны Ист-Ривера.
А вслед за этой шляпой, словно сожалея о ней, прыгнул с Бруклинского моста и Джек Петерсон, – человек, нашедший правильный путь лишь тогда, когда уже не было сил сделать по этому пути ни шага.
Он летел долго, – Бруклинский мост очень высок.
И в последнее мгновение, в момент наибольшего напряжения мозга, пред Петерсоном ярко, как на экране, вспыхнула полная схема интегратора, – схема, которая была ему уже совсем не нужна.
Щеглов привел Париму в большой светлый зал, улыбнулся и с подчеркнутой торжественностью сказал:
– Вы хотели видеть дифференциатор?.. Вот он!
– Где?
Парима удивленно оглянулась: не то, что дифференциатора, а вообще ничего, говорившего о медицине, она не замечала. Помещение походило на радиостудию: на полу – мягкий ковер, у стен – прожекторы и громкоговорители; небольшая тумба, обрамленная красивой пластмассой. Вот и все.
Девушка поочередно заглянула в углы, постучала кулаком по мягкой обивке стен, посмотрела даже на потолок и смущенно повела плечом:
– Не вижу.
Ей казалось, что инженер шутит. Она окончила курсы радистов, свыше года работала на сингапурской радиостанции и, конечно, сразу заметила бы то сложное радиотехническое сооружение, о котором так много говорил Щеглов.
Инженер подошел к тумбе и открыл крышку:
– А это?
– Это?! – удивилась Парима. – И здесь свыше пяти тысяч радиоламп?
– Этого я не говорил, – засмеялся Щеглов. – Я сказал – «триодов». Но это не лампы, а кристаллы. Каждый из них имеет объем два кубических миллиметра. Схема – печатная. Лишь это и дало возможность достичь такой портативности.
Он приподнял крышку прибора, и Парима восхищенно вскрикнула: какой монтаж!
Однако слово «монтаж» сюда уже не подходило. Тут не было проводов и обычных радиотехнических деталей, к которым эти провода припаиваются. Каждый из каскадов дифференциатора представлял собой тонкую пластмассовую пластинку, на которой серебром и специальными красками была отпечатана радиосхема. Сопротивлениями служили полоски краски. А крохотные кристаллические триоды, играющие роль электронных радиоламп, были заштампованы в пластмассу, и лишь точки металла в местах присоединения к схеме указывали на их присутствие.
– Необыкновенно!.. Необыкновенно! – Парима не удержалась и по-детски всплеснула руками. Затем улыбнулась смущенно. – Ах, простите… Петр Сергеевич, скажите: так это и есть тот интегратор, который вы начали проектировать в Гринхаузе?
– Не интегратор, а дифференциатор, девушка! – с шутливой назидательностью ответил Щеглов. – Это – во-первых. А во-вторых… Как бы вам сказать?.. Я, действительно, мечтал о чем-то подобном. Но… Но когда я вернулся из Малайи в Советский Союз и предложил свой проект, мне без лишних слов показали два агрегата. Один из них – интегратор, но такой мощности, которая Харвуду и не снилась. А другой… – инженер кивнул головой в сторону пластмассовой тумбы.
– Дифференциатор?
– Да. Моя заслуга состоит в том, что я дал ему это короткое название вместо длиннейшего, которого натощак не произнести. Ну, да еще в том, что я предложил применить печатные радиосхемы и этим уменьшил объем конструкции ровно в двадцать раз.
– Вы обещали объяснить принцип работы дифференциатора.
Щеглов посмотрел на часы:
– Пусть попозже, Парима. Сейчас начнется сеанс. Я приведу Михаила, а вы забирайтесь в уголок и сидите тихохонько, как мышка. Хорошо?
Парима серьезно качнула головой. Она согласна выполнять любые условия, лишь бы присутствовать на первом лечебном сеансе, от успеха которого, возможно, зависит все.
Щеглов помог Лымарю сесть на диван и вышел.
Парима была не дальше, чем в пяти метрах от Михаила. Подойти бы сейчас к нему, поцеловать, сказать что-нибудь такое нежное, такое хорошее, чтобы после этих слов стало у него на душе легко и светло!
Сидит Ми-Ха-Ло на диване точно такой же, каким был пять лет тому назад, – широкоплечий, высокий, но очень бледный. Никто бы не сказал, что он слепой. Просто задумался человек, устремил в пространство рассеянный взгляд ясных глаз, вспоминает, обдумывает… Вот проскользнуло воспоминание о чем-то досадном – и на лице появилось выражение страдания. А вот разгладились морщины, набежала улыбка… Может быть, о Париме?
