Человек напротив - Рыбаков Вячеслав Михайлович (серия книг .txt) 📗
И так — до самой ночи. И дщерь вторит, естественно, подпевает, как всегда, вторым голоском, то за кадром — то бишь из своей комнаты, то полноправно вступая в дуэт на соседнем с мамочкой стуле.
Как Листровой не расколотил об башку жены что-нибудь тяжелое — это удивительный факт его биографии. Подвиг гуманизма. Тем более что и ночью обструкция продолжалась — дражайшая половина, едва улеглись, повернулась к нему в постели изрядно раздобревшей в последнее время задницей и задрыхла, видимо, утомившись от собственного крика, сном праведницы — едва голову донесла до подушки. Даже захрапела, тварь. Что может быть хуже храпящей женщины? Только в хлам пьяная женщина. А он провалялся без сна минут двадцать и глупо, сентиментально, нелепо вспоминал — не нарочно, естественно, этого уж от него не дождутся, но совершенно непроизвольно — как в молодые годы такие вот темпераментные ссоры будто бы обновляли их с женой обоих, и, накричавшись вдосталь, наблестевшись друг на друга полубезумными глазами, наколотившись кулаками по столу, а то и швырнув об пол под перепуганный визг дочурки что-нибудь не слишком тяжелое, но бьющееся позвонче, они, оказавшись в постели, набрасывались друг на друга с особенным неистовством. До чего же сладко было притиснуть только что непримиримо, казалось бы, оравшую на тебя женщину, вновь становясь хозяином, доказывая себе и ей неопровержимо, что кромешные эти выяснения и счеты — чушь, а главная власть — вот она. И всегда ему было до смерти интересно — а что чувствовала она, с такой готовностью и с таким пылом, как никогда после мирного вечера, раздвигая ноги перед мужчиной, в которого каких-то полчаса назад прицельно кидала блюдцем, а потом, давясь рыданиями, кричала: «Развод! Развод! Сегодня же съезжаю к маме!» и прини-малась собирать чемодан? Прошли те времена. Выяснения и счеты оказались главнее.
Так и не заснув, Листровой пошлепал босиком на кухню, мимо двери в комнату дочери — оттуда слышались приглушенные всхлипывания, и ясно было, что про осеннюю переэкзаменовку дева и не вспомнила за весь вечер, а между прочим, ох как следовало бы! — уселся на кухне в одних трусах и, безнадежно сгорбившись у круглого стола, символа семейного уюта и счастья, долго курил папироску от папироски.
Невыспавшийся и злой явился он на следующий день на работу — и там обратно же здрасьте-привет. Плюс к трем явным «глухарям», которые на него в разное время навесили — похоже, что навечно, — новый подарок. «Дело очевидное, — сказал Вождь Краснорожих, которого, как правило, сокращали просто до Вождя, что имело свой глубокий смысл — можно было не бояться, что полковник услышит редуцированный вариант кликухи, потому что вариант был не обидный, он Вождю даже и льстил; как же, ведь только вожди мирового пролетариата были, а теперь и он тоже вождь! — Сбросишь его дня за четыре и вернешься к своим висякам. Реабилитируешься за них, между прочим, быстрым и высокопрофессиональным проведением нового расследования. Знаешь, кто у пацанки папа? Во-во. На самом виду окажешься. Я ж о тебе забочусь, Пал Дементьич! А то из-за висяков на тебя уже косовато поглядывать стали!» Как у нас здорово научились подставу выставлять за заботу! И не возразишь. И он знает, что подстава, и ты знаешь, и все вокруг знают, а — не возразишь. Потому как забота. Очень заботливый у нас Вождь. Знал бы он, что кличка возникла всего лишь из-за его свойства делаться рожей багровым, как бурак, после первой же рюмки… А с какой стати именно Листровой должен реабилитироваться за переданные ему уже в глухом состоянии дела — переданные от мастеров побеждать в соцсоревновании и блистательно об этом рапортовать под аплодисменты актового зала? Ништо, Листровой, реабилитируйся! «В чем хоть дело-то?»— мрачно спросил Листровой, уже сдаваясь — в который раз. Как всегда. «Двойное убийство, — с готовностью ответил Вождь Краснорожих. — Второе с изнасилованием. Редкое везение — взяли с поличным, буквально с конца еще у гниды капало. Говорю тебе — раскрутишь со свистом и еще доволен будешь. Грамота, считай, обеспечена. Не исключено, кстати, что и в июле этот же голубчик резвился…» — и он со значением заглянул Листровому в глаза. Намекнул, значит, что не грех бы навесить на взятого ночью архаровца три абсолютной безнадежности изнасилования с убийствами, совершенные в районе в прошлом месяце. Листровой совсем помрачнел. Черт бы его побрал с его намеками. Что же, я сам до такой элементарщины не дотумкаю? И тошно, и противно, и даже где-то совестно — но ежели представится возможность, придется навешивать, куда денешься. Раскрываемость аховая. Тем более что, может, это и впрямь тех же, так сказать, рук дело. С маньяками с этими ни в чем нельзя быть уверенным — но, если уж один попался, полной дурью было бы не раскрутить его на всю катушку. Ему все равно — что одна, что четверо, а райуправлению уже легче. Да и родителям погибших девчат приятнее.
Папочка с делом была покамест тонкой, как фанерка, на которой дома режут хлеб да колбасу. В ближайшие дни ей предстояло распухнуть до объемов, излюбленных авторами сериалов, а желательно, стать и еще посолиднее — но… Побыстрее, побыстрее! Но потолще… Чтобы не дуркой на процесс выходить, а властелином мира.
Листровой обстоятельно поговорил с бравшими убийцу ребятами, а потом шустро пролистал папочку. Да, гнусное дельце. И одновременно — из тех, когда, кажется, сам Господь ведет органы охраны правопорядка за руку: вот, чада мои возлюбленные, невинно убиенный литератор успел письменно указать имя своего убийцы. Чудо? А как же! А нашли литератора скоро? Да, чада мои, буквально еще с пылу, с жару. Вот, пожалте, заключение: с момента смерти прошло не более четверти часа. Чудо? Ну, так себе; иногда бывает. Но в общем рисунке, в общей веренице чудес — да, чудо. Имя есть, фамилия есть — отчего же не выяснить адрес? Выяснили, рванули туда, никто не открыл; ввиду очевидности улик взломали квартиру и — очередное чудо: прямо на письменном столе, не отягощенном, вообще-то говоря, обилием бумаг, лежит один-единственный листок, и на нем — график уроков, и из этого графика совершенно ясно, где, по крайней мере теоретически, злодей должен пребывать в настоящий момент. И злодей-то совершенно такой, какой надо, чтобы остались довольны — ну, насколько они вообще способны теперь испытывать довольство — родственники погибших девочек: тухлый интеллигенток, а они в наше время все с нарезки слетели; с работы ушел, значит, наверняка на выезд просился, да не отпустили, надо это точно выяснить, когда и в какую страну хотел; ныне без определенных занятий, значит, тунеядец, и непонятно, на что живет, не может быть, чтобы какими-то уроками был в состоянии прокормиться… Листровой и сам не заметил поначалу, только потом поймал себя на том, что так уже и думает: не «родственники погибшей девочки», то есть той, при трупе которой изврата повязали, а именно «родственники погибших девочек». Морально, значит, уже изготовился к тому, что этот маньяк у нас ответит за все… Да и действительно — кому еще, как не ему? Вот и в оставленной убиенным записке какая-то баба упоминается… свихнулся на бабах отказник.
Ножик с такими отпечатками, что любо-дорого, прямо хоть в музей дактилоскопии неси, тут же, при трупе, валяется — чудо?
Йес.
Бдительные старушки-соседки видели, как поутру от гнойного этого Симагина баба уходила, и одна вспомнила даже, что вроде эта баба тут когда-то жила, и довольно долго жила как жена, и сын был, школьник, но вроде бы сын только бабы, Симагин у них был за отчима… Как звать ту якобы жену не помните, гражданочка? Да Ася, что ли… Оп! И в записке — Ася упоминается. Вот и мотив. Чудо? Безусловно. Значит, писатель — знаем мы этих писателей, художников, музыкантов и прочих властителей дум, все блядуны записные — клинья той якобы жене подбил, удачно ли, нет ли, Бог весть — но с бабой у Симагина пошел раздрай. А тут каким-то манером опять ее к себе залучил. И: два на выбор. Либо трахались они по старой памяти всю ночь, а как рассвело, баба встряхнулась, подмылась и опять его на хрен послала; может, и рассказала на сладкое, что у них с литератором в каком-то там затертом году получилось, а может, Симагин и прежде это знал, но до сего дня терпел, надеясь, что в конце концов бабу все-таки перетянет обратно к себе… а тут уж окончательное не пиши, не звони, сегодняшняя ночь ничего не значит. Стандартный вариант. Вот он и озверел. Либо, наоборот, баба прийти-то к нему пришла, но не размякла, а только этак покуражиться заглянула, убедиться, что без нее тут жизнь не в жизнь — тоже прихват известный; и опять же ученый муж с цепи сорвался. Очень может быть. Правда, июльские девчата сюда не вписываются, но… Будет возможность — впишем, куда деваться от этой долбаной жизни; но пока у нас на повестке поиски истины.
