Наша старая добрая фантастика. Создан, чтобы летать - Биленкин Дмитрий Александрович
— Ну что ж, начнем, — сказал я. — Прошу садиться, волшебница.
Уговаривать ее, конечно, не пришлось. Некоторое время мы молча прихлебывали чай и шарили в коробках, выбирая что-нибудь по вкусу. Я окончательно убедился, что вижу эту девочку впервые. Ни у кого из моих друзей и знакомых не было такой.
Она вела себя так, словно действительно была дома. Ни тени смущения или робости. Предметы в комнате, казалось, тоже были ей знакомы и известны. Нашла же она сразу графин. Около стены стоял стул. Это она его поставила. Значит, полит и маленький кактус на книжном шкафу. А его не сразу-то и заметишь.
— Знаешь, папа, — сказала она, смешно сморщив носик, — я сегодня получила четверку по русскому языку. За диктант.
По некоторым ноткам в ее голосе я понял, что она немного расстроена этим событием.
— Как же так?
— Так, — внимательно посмотрела она мне в глаза. — И четверочка-то такая, ближе к тройке. — И немного помолчав: — Нет, папочка, не выйдет из меня отличницы. Я же ведь стараюсь.
— Ну, ничего, — сказал я и даже осмелился потрепать ее по волосам. — На следующий год ты уж как следует поднажмешь. Правда ведь?
— Правда, папка! — И она снова вся засияла, словно крохотное солнышко радости и света. Маленький солнечный зайчик!
— Скажи, папа, почему, как только мама куда-нибудь уедет, ты всегда что-нибудь в квартире сделаешь по-своему?
Вот как! Значит, еще и мама! А впрочем, почему бы и нет. Мама обязана быть.
— Ну и что же я сделал по-своему?
Она кивнула головой в сторону окна:
— А шторы?
— Что шторы?
— У нас таких не было.
— Ну, это я купил вчера… то есть сегодня. А знаешь что? Давай с тобой играть? Будем пить чай и играть.
— За столом?
— За столом. А мы будем не спеша пить чай и не спеша играть.
— Ну, давай…
С этой девочкой было очень интересно говорить. Меня только смущало то обстоятельство, что она называла меня папой. И еще. Я даже не знал ее имени. Спрашивать прямо мне было почему-то неудобно. Может быть, потому, что это расстроило бы игру. Все-таки наверняка игру. Какой же я папа, если не знаю, как зовут дочь.
— Мы будем играть с тобой в такую игру. Представим, что мы друг друга не знаем. Хорошо?
Она весело рассмеялась и пододвинула поближе к себе коробку конфет.
— Ну тогда начали. Мы не знаем друг друга… Девочка, как тебя зовут?
— Оля.
— Чудесное имя.
— А как зовут вас?
— А меня зовут, — я набрал полную грудь воздуха и низким, насколько было возможно, голосом пробасил: — Онуфрий Балалаевич.
Она даже подпрыгнула от восторга на стуле и засмеялась так, словно по комнате рассыпались серебряные колокольчики.
— Ой, папка! Смешной! А почему тебя все зовут Григорий Иванович? А иногда, — тут она прижала палец к губам, словно доверяла большую тайну, а иногда Григ.
Теперь подпрыгнул на стуле я. Но только не от восторга, а от неожиданности. Подпрыгнул да еще подавился горячим чаем. Солнечный зайчик с огромным белым бантом на макушке тихо повизгивал от распиравшего его смеха.
Я фыркнул, прокашлялся, взял себя в руки и сказал:
— Мы же договорились играть. Значит, пока меня нельзя называть папой. А откуда ты знаешь, что меня зовут Григорием Ивановичем, или Григом?
— А откуда ты знаешь, что меня зовут Оля?
— Я этого не знаю.
— Так ведь это в игре. А вообще, откуда ты знаешь, что меня зовут Оля?
Я чуть было не брякнул, что я ее вообще не знаю, не только что ее имени, но вовремя спохватился.
— Ну, видишь ли, папы обычно знают, как зовут их детей. Они сами выбирают им имена. Вот и я… А откуда ты знаешь мое имя?
— Я же слышу, — и она постучала пальцем по своему уху.
— Понятно, — сказал я, чувствуя, что все больше и больше запутываюсь. А в каком классе ты учишься? И в какой школе?
— В первом классе «Б». В школе… в первой школе.
— Это здесь, недалеко, за углом? На Зеленой улице?
— На Зеленой… Можно, я еще съем пирожное, папа?
— Конечно, Оленька. — Я, наверное, придумал хорошую игру. Но я был настолько растерян, что потерял способность задавать вопросы, кроме таких: «Как зовут твоего папу?» и «Откуда ты взялась здесь?»
Мы еще минут пятнадцать продолжали играть в придуманную мною игру. Причем девочка показывала поразительную осведомленность обо всем, что касалось меня. Я же удивлялся все больше и больше и наконец понял, что игра ей надоела. Уж очень скучные и нелепые вопросы я задавал.
— Я вымою чашки, папочка, — сказала она.
И, не дожидаясь ответа, потащила посуду на кухню.
Я уселся в кресло и закурил. Через открытую дверь мне была отчетливо видна фигурка девочки, ее загорелое лицо, на котором все время менялись выражения. Она то смешно поджимала губы, когда капли горячей воды брызгали ей на лицо и на руки, то удивленно смотрела на дно чашки, подставленной под струю, где в бешеном водовороте кружились черные чаинки. Ее вздернутый носик выражал любопытство, черные стремительные глаза — нетерпение, плавные движения рук — вполне осознанное чувство грации и пластичность. Все в ней было противоречие. Я подумал, что, наверное, невозможно заранее предугадать, что она сделает в следующее мгновение. А белый огромный бант на макушке окончательно утвердил меня в мысли, что эта девочка — солнечный зайчик.
— Папа, — вдруг сказала она, — почему ты так смотришь на меня?
— Извини, Оленька. Я задумался.
— А почему ты куришь?
Я недоуменно пожал плечами.
— Ты ведь раньше не курил.
— Ах да. Это я так. Просто… Случайно… — Наконец-то она сказала такое, что ко мне не относилось. Я курил давно и ни разу не бросал. Значит, она знает обо мне не все.
Девочка вприпрыжку выбежала из кухни, подскочила к радиоприемнику с проигрывателем, включила и, открыв дверцу тумбочки, начала рыться в пластинках.
— Папка, ты будешь танцевать со мной лагетту?
— Конечно, буду, Оленька. Только тебе придется меня научить. Я никогда не танцевал лагетту.
— Ох и хитрый, папка! Ведь мы с тобой почти каждый день танцуем лагетту. Притворяешься?
— Давай договоримся, что я забыл этот танец. А ты меня будешь учить.
— О-е-ей! — погрозила мне пальцем девочка и снова начала переставлять пластинки. — Пластинки куда-то убежали, папочка. Может быть, у них есть ножки?
— Это, наверное, проделки Матильды, Оленька. — Матильда лениво шевельнула хвостом, услышав свое имя. — А шейк или чарльстон тебя не устраивает?
— Устраивает, — ответила девочка.
И мы стали отплясывать чарльстон.
— Тебя, папочка, не перетанцуешь, — сказала девочка, смеясь.
— Да я уже и сам с ног валюсь.
Танцы кончились. Девочка села за рояль. Старый беккеровский рояль, на котором играло много поколений моих предков. Играла она неважно, но очень старательно, отсчитывая доли такта вслух. Потом вдруг захлопнула крышку рояля и сказала:
— Все равно мне Ксения Николаевна больше тройки не поставит.
— Если ты очень захочешь, то поставит.
— Я поиграю вечером. А вообще-то этот контрданс мне не очень нравится. Вот так, папочка!
— Ну, Ксения Николаевна, наверное, знает, что тебе нужно играть.
— Я пойду к Марине, папа. Сначала мы с ней поиграем, а потом сделаем уроки. Хорошо?
— Хорошо, Оля. Иди, конечно.
Девочка взяла портфель, помахала мне рукой и выскочила за дверь. Я бросился вдогонку за ней и крикнул:
— Оля! Ты еще зайдешь ко мне?
— Что, папа? — ответила она звонким голосом откуда-то уже снизу. — Что ты сказал?
— Я говорю, чтобы ты долго не задерживалась.
— Хорошо-о-о!
Хлопнула входная дверь. Я вернулся и попытался читать книгу, но это заняло меня ненадолго. Я почему-то ждал, что девочка придет снова.
Но она не пришла в этот вечер.
Утром я, как обычно, наскоро позавтракав, уехал на испытательный полигон. Он был расположен километрах в пятнадцати от Усть-Манска, недалеко от реки, на небольшом, слегка волнистом плоскогорье. Полигон занимал площадь в пять-шесть квадратных километров. Приземистые, но просторные корпуса лабораторий были на первый взгляд разбросаны в совершенном беспорядке по территории полигона. У въезда возле проходной теснились огромные ангары для транспортных автомашин и высилось здание подстанции. В центре блестела отполированная тысячами подошв и шин асфальтированная площадка для запуска капсул. И только стоя на этой площадке, можно было понять, что домики и вагончики лабораторий как магнитом притягивались к этому месту. Не будь на то строгого приказа директора, они окружили бы этот асфальтированный пятачок плотным многоэтажным кольцом. Впрочем, пятачок был не так уж и мал. Его диаметр составлял около двухсот метров.
