Отягощенные злом, или Сорок лет спустя - Стругацкие Аркадий и Борис (книга регистрации .TXT) 📗
– За семью печатями, – поправил серый человечек рассеянно.
– Да. Конечно. За семью печатями… Вот, полюбуйтесь на них: прямиком, через грязь, цепляясь друг за друга, как больные… Да они же пьяны!
– О, да, здесь это бывает, – произнёс серый человечек, отвлекшись от своего занятия. Он заложил блокнот пальцем и стал смотреть в спину стоявшего у окна, в гладкое чёрное пространство под косицей. – Последнее время меньше, но всё-таки бывает. Вы привыкнете, Гефест, обещаю вам. Не капризничайте. Раньше вы не капризничали!
Тот, что стоял у окна, медленно повернул голову и глянул на серенького собеседника, и собеседник, как всегда, мгновенно вильнул глазами и, подавшись назад, набычился, словно в лицо ему пахнуло раскалённым жаром.
Ибо лик стоявшего у окна был таков, что привыкнуть к нему ни у кого не получалось. Он был аскетически худ, прорезан вдоль щёк вертикальными морщинами, словно шрамами по сторонам узкого, как шрам, безгубого рта, искривлённого то ли застарелым порезом, то ли жестоким страданием, а может быть, просто глубоким недовольством по поводу общего состояния дел. Ещё хуже был цвет этого измождённого лика – зеленоватый, неживой, наводящий, впрочем, на мысль не о тлении, а скорее о яри-медянке, о неопрятных окислах на старой, давно не чищенной бронзе. И нос его, изуродованный какой-то кожной болезнью наподобие волчанки, походил на бракованную бронзовую отливку, кое-как приваренную к лику статуи.
Но всего страшнее были эти глаза под высоким безбровым лбом, огромные и выпуклые, как яблоки, блестящие, чёрные, испещрённые по белкам кровавыми прожилками. Всегда, при всех обстоятельствах горели они одним и тем же выражением – яростного бешеного напора пополам с отвращением. Взгляд этих глаз действовал как жестокий удар, от которого наступает звенящая полуобморочная тишина.
– Это не каприз, – произнёс тот, что стоял у окна. – Я и раньше ненавидел пьяных – всех этих пожирателей мухоморов, мака, конопли… Может быть, мне с этого и надо было всё тогда начинать, но ведь не хватило бы никакого времени!.. А теперь, я вижу, уже поздно… Вы заметили: вчерашний клиент явился навеселе! Ко мне! Сюда!
– Да им же страшно! – сказал серенький человек с укоризной. – Попытайтесь же понять их, Ткач, они боятся вас!.. Даже я иногда боюсь вас…
– Хорошо, хорошо, мы уже говорили об этом… Всё это я уже от вас слышал: человек разумный – это не всегда разумный человек… хомо сапиенс – это возможность думать, но не всегда способность думать… и так далее. Я не занимаюсь самоутешениями и вам не советую… Вот что: пусть у меня будет здесь помощник. Мне нужен помощник. Молодой, образованный, хорошо воспитанный человек. Мне нужен человек, который может встретить клиента, помочь ему одеть пальто…
– Надеть, – произнёс серенький человек очень тихо, по стоявший у окна услышал его.
– Что?
– Надо говорить «надеть пальто».
– А я как сказал?
– Вы сказали «одеть».
– А надо?
– А надо – «надеть».
– Не ощущаю разницы, – высокомерно сказал тот, что стоял у окна.
– И тем не менее она существует.
– Хорошо. Тем более. Я же говорю: мне нужен образованный человек, в совершенстве знающий местный диалект.
– Нынешние молодые люди, Кузнец, плохо знают свой язык.
– И тем не менее мне нужен именно молодой человек. Мне будет неудобно командовать стариком, а я намерен именно командовать.
– Здесь никто ничего не делает даром, – намекнул серый человечек с цинической усмешкой. – Ни старики, на молодые. На воспитанные, ни хамы. Ни образованные, ни игнорамусы… Разве что какой-нибудь восторженный пьяница, да и тот будет всё время в ожидании, что ему вот-вот поднесут. Из уважения.
– Ну что ж. Никто не заставит его работать даром… Как вы болтливы, однако. Есть у вас кто-нибудь на примете?
– Вам повезло, Хнум. Есть у меня на примете подходящая особь. Сорок лет, кандидат физико-математических наук, воспитан в такой мере, что даже умеет пользоваться ножом и вилкой, почти не пьёт. А что же касается жизненного существа его, воображаемого отдельно от тела…
– Увольте! Увольте меня от ваших гешефтов! Скажите лучше, что он просит. Цена!
– Я в этом плохо разбираюсь, Ильмаринен. Гарантирую, впрочем, что просьба его вас позабавит. Другое дело – сумеете ли вы её выполнить!
– Даже так?
– Именно так.
– И вы полагаете, что это лежит за пределами моих возможностей?
– А вы по-прежнему полагаете, будто можете всё на свете?
Чёрно-кровавое яблоко глянуло на серенького поверх левого крыла, и человечек вновь отпрянул и потупился.
– Укороти свой поганый язык, раб!
Наступила зловещая тишина, и только через несколько долгих секунд неукрощённый серенький человек пробормотал:
– Ну зачем же так высокопарно, мой Птах? Зовите меня просто: Агасфер Лукич.
– Что ещё за вздор, – с отвращением произнёс стоявший у окна. – При чём здесь Агасфер?..
2. Действительно, при чём здесь Агасфер? Я специально смотрел: того звали Эспера-Диос (что означает «надейся на бога») и ещё его звали Ботадеус (что означает «ударивший бога»). Это был какой-то древний склочный еврей, прославившийся в веках тем, что не позволил несчастному Иисусу из Назарета присесть и отдохнуть у своего порога, – у Агасферова порога, я имею в виду. За это бог, весьма щепетильный в вопросах этики, проклял его проклятьем бессмертия, причём в сочетании с проклятьем безостановочного бродяжничества. «Встань и иди!»
Так вот, начнём с того, что Агасфер Лукич никакой не еврей и даже не похож. Внешне он больше всего напоминает артиста Леонова (Евгения) в роли закоренелого холостяка, полностью лишённого женского ухода и пригляда, – в жизни не видел я таких засаленных пиджаков и таких заношенных сорочек. Далее, Агасфер Лукич, конечно, дьявольски непоседлив и подвижен (на то он и страховой агент, волка ноги кормят), однако спит он, как все нормальные люди (плюс ещё часок после обеда), и никакие мистические голоса не командуют ему, едва он заведёт глаза: «Встань и иди!»
Я познакомился с ним в конце лета, когда, вернувшись с того злосчастного симпозиума в Ленинграде, обнаружил, что в номер ко мне подселили за время моего отсутствия некоего деятеля, совершенно постороннего и к обсерватории отношения не имеющего. Негодование моё, наложившееся на все те неприятности, которые я услышал в Ленинграде, выбило меня из обычной колеи до такой степени, что я унизился до скандала. Я накричал на дежурную, ни в чём, разумеется, не повинную. Я сцепился по телефону с Суслопариным, обвинил его в коррупции и швырнул на полуслове трубку. Я бы и Карла моего Гаврилыча не пощадил, конечно, уж я бы объяснил ему, что быть директором обсерватории означает в первую очередь обеспечивать комфортные условия жизни для наблюдателей, – да, по счастью, оказался он в то время в Москве, в Академии наук. Я со стыдом вспоминаю сейчас тогдашнее своё поведение. Но уж очень это достало меня тогда: вхожу в номер – в свой, законный, раз и навсегда за мною закреплённый, – и вижу на столе своём чьи-то безобразного вида носки, небрежно брошенные поверх моей рукописи…
Впрочем, как часто это случается в жизни, всё оказалось вовсе не так уж страшно и беспросветно.
Агасфер Лукич проявил себя как человек чрезвычайно лёгкий и приятный в общении. Он был абсолютно безобиден, он ни на что не претендовал и со всем был согласен. Он тут же постирал свои носки. Он тут же угостил меня красной икрой из баночки. Он знал неимоверное количество безукоризненно свежих и притом смешных анекдотов. Его истории из жизни никогда не оказывались скучными. И он умудрялся совсем не занимать места. Он был – и в то же время как будто и отсутствовал, он появлялся в поле моего внимания только тогда, когда я был не прочь его заметить. Он был на подхвате, так бы я выразился. Он всегда был на подхвате.
Но при всём при том было в нём кое-что, мягко выражаясь, загадочное. Он-то сам очень стремился не оставлять по себе впечатления загадочного, и, как правило, это ему превосходно удавалось: комический серенький человечек, отменно обходительный и совершенно безобидный. Но нет-нет, а мелькало вдруг в нём или рядом с ним что-то неуловимо странное, настораживающее что-то, загадочное и даже, чёрт побери, пугающее. Например, эта поразительная его записная книжка… или манера класть на ночь своё искусственное ухо в какой-то алхимический сосуд… или другая манера – бормотать что-то неразборчивое в отключённый телефон… но это ладно, это потом. И я уже не говорю про портфель его!
