Трое уцелевших. Наковальня времени. Открыть небо - Силверберг Роберт (книги без регистрации txt) 📗
— Кто это говорит, что я равнодушен?
— Об этом даже не надо говорить. Это очевидно. В чем смысл твоей жизни? Что ты делаешь, чтобы предотвратить крах цивилизации?
— Это не так…
— Так, так, — презрительно произнес Бернстейн. — Эх ты, большой болван. Ты что, газет не читаешь? До тебя дошло, что наша страна испытывает конституционный кризис и что если такие, как ты и я, ничего не предпримут, то не пройдет и года, как здесь, в Соединенных Штатах, утвердится диктатура?
— Ты преувеличиваешь, — сказал Барретт. — Как обычно.
— Ну вот, так оно и есть!
Барретт разозлился, но в этом не было ничего нового. Джек Бернстейн донимал его со дня самой их первой встречи четыре года назад, в 1980 году.
Тогда им обоим было по двенадцать лет. Барретт был уже почти ста восьмидесяти сантиметров роста, сильным и крепким, а Джек — худым и бледным, недоростком для своего возраста, и казался еще меньше, когда стоял рядом с Барреттом. Что-то влекло их друг к другу — возможно, притяжение противоположностей. Барретт ценил и уважал своего невысокого приятеля за быстроту и гибкость ума и догадывался, что Джек видит в нем защитника. А защита Джеку была очень нужна. Он относился к тому типу подростков, которых хочется ударить без особых на то причин даже тогда, когда они молчат, а уж стоит такому в конце концов открыть рот, то хочется ударить еще сильнее.
Теперь им было по шестнадцать. Барретт достиг того, что, как он надеялся, будет окончательным его ростом — около двух метров — и веса за девяносто килограммов. Бриться ему приходилось ежедневно, голос его стал низким и звучным. Джек Бернстейн все еще выглядел так, словно не достиг зрелости. Росту в нем было не более ста семидесяти сантиметров, плеч вообще не было, ноги и руки были такими худыми, что Барретту казалось, он мог бы оборвать их одной рукой, голос был высоким и пронзительным, нос острым и хищным. Лицо его покрывали шрамы, оставленные какой-то кожной болезнью, а густые косматые брови образовали толстую полосу вдоль всего лба, видимую за полквартала. С возрастом он становился все более язвительным, все более возбудимым. Бывали времена, когда Барретт вообще едва его выдерживал. Как раз сейчас был один из таких случаев.
— Чего ты хочешь от меня? — спросил Барретт.
— Ты придешь на одно из наших собраний?
— Я не хочу впутываться ни в какую подрывную деятельность.
— Подрывную! — Бернстейн сверкнул глазами. — Это ярлык. Вонючая словесная чушь. Каждый, кто хочет немного подлатать мир, по твоему мнению — подрывник? Верно Джимми?
— Ну…
— Возьмем Иисуса Христа. Ты можешь назвать его деятельность подрывной?
— Думаю, что да, — осторожно ответил Барретт. — Кроме того, тебе известно, что его распяли.
— Не его первым замучили за идею, и не он был последним. Значит, ты хочешь всю жизнь отсидеться в стороне? Наращивать мускулы, жиреть, и пусть волки пожирают весь мир? А не получается ли так, что когда тебе будет шестьдесят, Джимми, и весь мир будет одним огромным невольничьим лагерем, ты будешь сидеть в цепях и приговаривать: «Ладно, я жив, так что все обошлось вполне прилично?» — Лучше быть живым рабом, чем мертвым бунтовщиком, — холодно произнес Барретт.
— Если ты так в этом убежден, то ты еще больший болван, чем я о тебе думал.
— Мне придется пришлепнуть тебя. Ты несносен и зудишь, как комар, Джек.
— Значит, ты веришь в то, что только что сказал о живом рабе? Да ты… да ты…
Барретт пожал плечами.
— Тогда пошли на собрание. Выберись из своего кокона и сделай хоть что-нибудь, Джимми. Нам нужны такие, как ты. — Голос Джека стал менее язвительным и внезапно превратился в сильный и уверенный, в нем появились властные нотки. — Люди твоего масштаба, для которых умение руководить естественная потребность… Как только мы убедим тебя в значимости того, что делаем…
— А как горстка старшеклассников может спасти мир?
Джек скривил тонкие губы, затем поджал их. Казалось, он подавил тот единственный ответ, который сам собой напрашивался. Сделав паузу, он произнес таким же новым, необычным для себя тоном:
— Не все мы старшеклассники, Джимми. Большинство ребят нашего возраста похожи на тебя — им недостает чувства ответственности. У нас есть люди постарше, которым за двадцать, за тридцать, некоторые еще старше.
Если бы ты с ними встретился, ты бы понял, что я имею в виду. Поговори с Плэйелем, если хочешь знать, что такое настоящая самоотверженность.
Поговори с Хауксбиллем. — Во взгляде Джека сверкнуло озорство. — Можешь прийти только для того, чтобы познакомиться с девчонками. Их несколько в нашей группе. Вполне эмансипированные девицы, скажу тебе честно. Но даже если это тебя не волнует, все равно приходи.
— Это коммунистическая группа, Джек?
— Нет. Определенно нет. У нас, правда, есть свои марксисты, но мы в своей политической ориентации склоняемся к правой части спектра; по сути, наша группа антикоммунистическая, потому что мы стоим за минимум государственного вмешательства в личную жизнь и помыслы. В этом смысле мы скорее анархисты. Нас можно назвать даже правыми радикалами, поскольку мы хотим ликвидировать значительную часть государственного аппарата. Теперь ты понимаешь, насколько бессмысленны эти политические ярлыки? Мы настолько далеки от настоящих левых, что могли бы быть их правым крылом, и настолько далеки от правых, что могли бы быть их левым крылом. Но у нас есть своя программа. Ты придешь?
— Расскажи о девчонках.
— Они хорошенькие, умницы, общительные. Некоторых из них может даже заинтересовать такой анатомический чурбан, как ты, просто потому, что в тебе столько здорового мяса.
Барретт кивнул.
— Я, пожалуй, приду на следующее собрание.
Он устал от нападок Бернстейна больше, чем от чего-либо другого.
Политика никогда особенно не волновала его. Но его мучили угрызения совести, когда ему говорили, что совести у него нет или что он сидит сложа руки, когда весь мир катится в тартарары, так что настойчивое хныканье Джека сделало свое дело и заставило совершить первый шаг. Он решил пойти на собрание этой подпольной группы и увидеть все собственными глазами. Он думал, что найдет там сборище обиженных нытиков и праздных мечтателей и ни за что не пойдет на другое собрание, но тогда уже Джек не сможет обвинить его в том, что он отмахивается от протянутой ему руки.
Через неделю Джек Бернстейн сообщил ему, что собрание назначено на следующий вечер. Барретт пошел на него. Это было 11 апреля 1984 года.
Вечер был холодный, ветреный, дождливый, казалось, вот-вот пойдет снег. Типичная погода для 1984 года. Этот год был как будто проклят, говорили люди. Один писатель давным-давно написал книгу об этом годе, предсказывая всяческие ужасы, и хотя ни одно из этих предсказаний не сбылось, в Соединенных Штатах было полно других неприятностей, и все это еще больше усугублялось погодой. Казалось, в этом году весна не наступит никогда. По всему Нью-Йорку еще лежали сугробы посеревшего снега, и это в середине апреля, кроме тех улиц в самом центре, где под тротуарами были проложены трубы отопления. Деревья стояли голые, без всяких намеков на почки. Плохой год для народа, напряженный и бурный. И, возможно, не такой уж плохой для революции.
Джимми Барретт встретился с Джеком Бернстейном на станции метро «Проспект-Парк», и они поехали на Манхэттен, выйдя на станции «Тайме-Сквер». Вагон, в котором они ехали, был старым и обшарпанным, но в этом не было ничего необычного. Все было запущенным и обшарпанным в этот девятый год того, что называли Неизменной Депрессией.
Они прошли по Сорок второй стрит до Девятой авеню и вошли в вестибюль золотистой башни высотой в восемьдесят этажей, одного из последних небоскребов, возникших перед Паникой. Перед ними со скрипом открылась дверь лифта. Джек надавил на кнопку «Подвал», и они поехали вниз.
— Что я должен сказать, когда у меня спросят, кто я? поинтересовался Барретт.
— Предоставь это мне, — успокоил его Джек. Его бледное прыщавое лицо преобразилось, приняв важный вид. Сейчас он был в своей стихии.
