Докучливый собеседник - Гор Геннадий Самойлович (книги онлайн полные версии txt) 📗
– Пятый этап – это синтез, это полное овладение прошлым для того, чтобы стало неизмеримо богаче настоящее и будущее. Да, если хотите, это в какой-то мере осуществленная мечта Гете. Прекрасному мгновению прикажут остановиться. Но ведь и сейчас документальное кино, еще далекое от совершенства, дает нам возможность увидеть и пережить давно утраченное… Но представьте себе нечто бесконечно более совершенное, чем кино, телевидение, радио и книги…
– Нельзя ли конкретнее, товарищ Богатырев? Вы физиолог, математик и техник, а не сказочник.
– Конкретное я оставляю для статьи. Мимо вас она не пройдет.
Дома, у себя в кабинете, Бородин снова раскрывал книгу Ветрова и смотрел на снимок. И череп загадочного существа также смотрел на него со страницы книги черными зияющими впадинами, из которых сто тысяч лет тому назад глядели живые, умные, веселые и грустные глаза.
«Мозг! Удивительное создание эволюции и человеческой истории! – размышлял Бородин. – Инструмент познания, состоящий из десяти миллиардов деталей. Большая сложность человеческого мозга и дала человеку преимущества перед другими существами, населяющими Землю. Но не пошел ли человек по пути адаптационной специализации, которая может завести его в эволюционный тупик? Кажется, Норберт Винер выражал беспокойство, что «человеческий мозг уже продвинулся так же далеко по пути к этой губительной специализации, как большие носовые рога последних титанотериев…» На этот вопрос лучше всего бы мог ответить обладатель вот этого огромного черепа, если бы он прилетел на Землю не сто тысяч лет назад, а сейчас».
8
Мир продолжал дразнить Рябчикова своей тугой, ошеломляющей свежестью и новизной. Она словно поджидала его за каждым углом, за каждым поворотом проспекта, куда вдруг сворачивал автобус или троллейбус.
Радостное и тревожное чувство охватывало Рябчикова, когда он шел по улице, словно улица стала вдруг дорогой, ведущей его в юность. Мир был необъяснимо молод и неожиданно прекрасен. Между двух стен, сложенных из тяжелых каменных плит, висела легкая, как воздух, синь воды. Неважно, как это называлось – Мойкой ли, Фонтанкой, каналом Грибоедова, Пряжкой, но по вечерам в окаменевшей воде удлинялись и играли, качаясь, огни отраженных этажей, а по утрам становилось так тихо, что были слышны шаги девушки, идущей впереди, стук ее каблуков о тротуар. Кто она, своими быстрыми шагами торопящаяся обогнать всех? Кто? Но на улицах тысячи прохожих. Двери квартир манили Рябчикова, словно за каждой дверью жили люди, знающие нечто такое, чего не знал он. Что знали они? Может быть, они знали, почему по ночам так звучны и гулки улицы и площади? Может быть, они знали, почему каждое утро меняют свой цвет и форму квадратные дома и деревья и каждый квартал кажется таким, словно он только что возник из небытия?
Рябчиков шел, и сердце билось. Он шел и прислушивался. Он слышал музыку там, где не слышали ее другие. На скамейке сквера. У будки телефонного автомата. Возле дверей прачечной. В саду… Ему хотелось войти в будку, набрать тут же придуманный номер телефона и, сняв трубку, прислушиваться к гудкам. В невидимой, незнакомой квартире поют телефонные гудки, и чей-то женский голос, нетерпеливый и властный:
– Я слушаю.
А потом тишина. Тишина, полная значения и чего-то неведомого и прекрасного, будто книга жизни раскрылась случайно на самой интересной странице.
Он заходил в магазин и покупал тюбики с краской. Потом дома он выжимал краску из тюбиков. Сердце сжималось, он прикасался к выжатой из тюбика краске кисточкой, и на холсте (теперь уже на холсте) возникала синь воды, застывшей между двух окаменевших берегов, или косо стоящие подстриженные тополя.
А дни звенели и уносили его, как бегущие вагоны. Он просыпался рано, боясь проспать рассвет, и засыпал поздно и слышал, как били старинные часы.
По вечерам он читал книгу, взятую в библиотеке. Сквозь слова и строчки была слышна дрожь жизни, гудки заводов, топот толпы и звон льдинок в лесном ручье, куда ступило широкое оленье копыто.
– Митя, – жена дотрагивалась до его плеча своей легкой теплой рукой, – иди к столу. Чай остынет, дорогой.
В дно фарфоровой чашки била горячая струя. От разломанной баранки пахло анисом и густо замешанным тестом.
– Митя, – говорила жена.
– Ты о чем? А? Хочешь, я тебе почитаю, Клава?
– Хочу.
И он читал строчки, которые тут же возникали и складывались, пока он читал:
У каждой вещи есть имя:
9
Детский писатель Виктор Марсианин почтительно посмотрел на скелет динозавра. Он попытался представить себе динозавра живым, но не смог. Не хватило воображения. Слишком уж велико это чудовище. Слишком велико.
Марсианин взглянул на ручные часики. Те, что висели на стене, – стояли. Стояли давно. Казалось, они остановились еще тогда, когда этот динозавр, тяжело дыша, лежал в папоротниковом мезозойском лесу. Марсианин еще раз взглянул на ручные часики. Апугин обещал прийти ровно в час. Уже двадцать минут третьего, а профессора все нет и нет.
«Наверно, пишет статью или задержался на лекции», – подумал Марсианин. Он ошибался. Профессор сидел в Кавказском ресторане, ел шашлык и пил сухое грузинское вино. От шашлыка вкусно пахло дымом и жирной бараниной. Апугин жмурил глаза от удовольствия. И широкие ноздри его большого некрасивого носа шевелились. Ел он не спеша. Он, разумеется, помнил, что его ждет детский писатель. Ну и что? Ждет? И пусть себе ждет.
Виктор Марсианин ждал. Скелеты ему давно уже наскучили. Но что поделаешь? Он ведь выполнял задание редакции. Ему надо было записать беседу с Апугиным, на днях выезжающим не то в палеонтологическую, не то в археологическую экспедицию.
Марсианин ждал и прислушивался. Но вот наконец послышались шаги в тихом, наполненном скелетами зале. Апугин шел, высокий, полный, воплощение самой жизни.
– Пройдемте ко мне в кабинет, – сказал он посетителю. – Я, кажется, немножко задержался. Обстоятельства!
Детский писатель раскрыл блокнот и почтительно посмотрел на Апугина.
– Скажите, – спросил Апугин строго, – «Марсианин» – это ваша фамилия или псевдоним?
– Псевдоним. А что?
– Собственно, ничего. Я понимаю. Вы, очевидно, воображаете, что на Марсе есть люди. Напрасно вы так думаете. Их там нет.
– Почему?
– А потому, что человеческое воображение шаблонно. Гораздо легче представить себе планету, населенную Марьями Ивановнами, чем мир, где нет ничего живого. Марсиан не существует. И ваш псевдоним дезориентирует ваших читателей, детей среднего возраста. Не могли бы вы его переменить?
Марсианин смутился.
– К сожалению, уже поздно. Меня широко знают.
– Тогда у меня к вам просьба. Мне хотелось бы, чтобы наша беседа появилась без вашей подписи. Я не могу позволить, чтоб под статьей о моих работах стояла подпись: «Марсианин».
– Не просто Марсианин. А Виктор Марсианин. Виктор Карпович.
– Все равно. Я всю жизнь посвятил борьбе с легкомысленными фантазиями, с чепухой и романтикой. Недавно в вашем детском журнале снова появилась статья о Ветрове и о черепе, который якобы он нашел. Я опротестовал эту статью. Написал письмо в Министерство просвещения. Детей нельзя воспитывать в духе пренебрежения к трезвым фактам.
– Но у Ветрова есть снимок.
– Этот снимок – подделка. Ветров фальсификатор. И фантазер. У вас, извините, такой неудачный псевдоним. А как ваша фамилия?
– Корнеев.
– Ну вот, видите. Отличная фамилия. А то – Мар-си-анин. И зачем? Чтобы внушать детям иллюзии, которые не принесут им добра. Верить в существование марсиан – это все равно что верить в бога. И то и другое – порождение досужей фантазии. Итак, мы договорились. Свою статью о моих работах вы подпишете «Корнеев». И только без всяких там красивых слов. Я еду в экспедицию не для того, чтобы привезти оттуда кости космического существа или вещи с другой планеты. Чепуха. В земле может храниться только земное. Пожалуйста, запишите это и доведите до сведения ваших читателей – детей… Никаких сказок и вымыслов. Никаких фантазий. Только факты!
