Ветка кедра - Костман Олег (читать книги без сокращений txt) 📗
— Так, может, чудаки — это нация такая, народность?
— Среди союзных республик нету.
— А автономные области проверял?
— Проверял. Чуваши есть, чечены, чукчи… Чудаков нету…
Карнаух снял со стены карту и расстелил ее на полу. Он доверял капитану, но для пользы дела хотел сам во всем разобраться. Три дня он ползал по карте и вдруг поразился:
— А ведь нашей области на карте нет. Значит, это наша область?
— А мы что, чудаки, что ли?
Капитан и майор переглянулись.
— Мне непонятно, а как же к нам руководящие материалы, почта приходит, если наша область нигде не значится?
— А мне вообще ничего не понятно, — признался Карнаух.
— Тогда надо заканчивать дело, — безнадежно махнул рукой Гологопенко и вышел.
Нужно было все хорошенько обдумать. Карнаух заперся в кабинете. Всю ночь он провел без сна, развивая длинную индукцию о мотивах злодеяния, о личности преступника и его местонахождении, а под утро с удивлением обнаружил, что опять не выспался.
Перед завтраком еще до рапорта пришел почерневший Гологопенко и принес материалы следствия.
— Все, — устало выронил он. — Вина доказана. Можно передавать дело в суд. Нужно вынести анонимного правдолюбца на всеобщее публичное осуждение.
За день Карнаух прочитал сделанные капитаном выводы и понял, что, несмотря на серьезную аргументацию, тот ничего не доказал, потому что действовал неумолимый пятый род правильности речи, по которому доказать ничего нельзя, ибо можно ничему не верить.
Карнаух потер небритую бороду.
Он предполагал, что даже капитан, уже не новичок в службе, не справится с заданием. Предстояло самому принять решение. Но какое? Чтобы дело передать в суд, надо признать, что преступник был. А чтобы признать, что преступник был, надо признать верными показания свидетелей. Но если свидетели заявляют, что преступник действительно был, и мы им верим, значит, свидетели говорят правду. А тогда их полагается привлечь к ответственности. Да, пожалуй, так и надо поступить — это соответствует пятому роду… Тогда Гологопенко придется объявить благодарность. Публичное осуждение? В этом есть что-то трогательное.
Карнаух побрился, стряхнул перхоть с плеч, надел чистую рубашку.
Вечером на доске объявлений уже висело распоряжение: капитану Гологопенко за оперативную работу была вынесена благодарность, экспертам за излишние сомнения сделано замечание, указывающее на их низкую квалификацию, а лейтенант Филинов за расхлябанность на участке понижен в должности.
Ночь тянулась долго и безрадостно. Всю ночь Карнаух не мог унять свою левую бровь, которая дергалась и дергалась, не желая подчиняться ни воле, ни примочкам.
«А про эту злосчастную область, которой нету на карте, вообще докладывать не стоит, — думал майор. — Ну, нету и нету — кому она мешает? Платон нам не друг. Пока действует пятый род правильной речи, правду от вымысла не отличишь. Нечего бояться. А если есть эта область? Вдруг выяснится, что это правда? — Сердце у него замирало. — Кто знает, что нужно и чего не нужно говорить для того, чтобы лучше жилось людям?»
Карнаух смотрел в черное от ночи окно, в непроглядную тьму, туда, где рано или поздно должно было появиться солнце, и ждал, когда наступит завтрашний день, словно завтрашний день сам по себе мог принести облегчение.
Василий Карпов
Две родины Капитана
Склонившись над самодеятельным неструганым столиком, Воронова тянула по голубоватой кальке длинную прерывистую линию. Дождь монотонно барабанил по палатке. Сухоруков, приоткрыв полог, мрачно глядел на стоящую стеной мокрую тайгу. Выкинув папироску, он подошел к Вороновой, некоторое время смотрел через ее плечо. Рита дотянула линию, ткнула рейсфедером в угол карты:
— Уверяю, тут тоже будут аномалии, они все ложатся вдоль этого тектонического шва.
— Возможно. Березовый Солдат еще не захожен. Кончится дождь, организуем на этот участок «выброс». Правда, все маршрутные пары заняты. — Николай нахмурился, вспомнив о простаивающих из-за непогоды маршрутниках.
— А я? Давай мне в операторы Смагина. А бить шурфы будет Федоров, ну, которого все Капитаном зовут…
— Твое дело по профилям ходить, а не гонять стотысячную съемку. На ней все маршруты двух-трехдневные… — Николай задумался. — А идею ты хорошую подала. Работы там не так уж много, недели на две.
Накинув плащ, Сухоруков нырнул в серую пелену дождя, побежал к большой шатровой палатке. Сапоги скользили по раскисшей земле. Из палатки доносилось: «Я б в Москве с киркой уран нашел при такой повышенной зарплате…»
Смагин лежал на раскладушке в грязных сапогах, курил толстую самокрутку. Скосив на начальника выпуклые нагловатые глаза, опустил ноги на пол.
— Ну и насвинячил ты тут, студент! — Сухоруков неодобрительно осмотрел пол, закиданный окурками, стол, заваленный вспоротыми консервными банками. — Кончится дождь, пойдешь на «выброс» оператором. С Вороновой.
— С вашей пассией? — Смагин осклабился. — С превеликим удовольствием! А проходчик кто, Капитан? — Смагин кивнул на раскладушку в углу. — Да он еще снарских чертей гоняет.
Федоров лежал не шевелясь. Три дня назад привезли его из Снарска в невменяемом состоянии. Отличный работник и бывалый таежник, он совершенно не контролировал себя, стоило ему попасть в «цивилизацию». Вот и сейчас на базе в Снарске сорвался при переброске из другого отряда. А теперь болеет. Не ест ничего, ночами не спит, боится остаться один. Поэтому и перебрался в палатку к Смагину.
— Александр, ты как, ожил? — Сухоруков присел на раскладушку. Федоров повернулся, дрожащими руками потер опухшее, землистое лицо.
— Давай, Иваныч, отправляй. За работой быстрее в норму войду.
— Губишь ты себя водкой.
— Губил, когда пригубил, а теперь поздно об этом.
— И что за пьянка такая, — вмешался Смагин, — запершись и в одиночку… Как бирюк от всех прячется. И сам ничего не видит.
— Помолчи, Смагин, не тебе его судить, — зло прикрикнул Сухоруков. Он не первый сезон работал с Капитаном, знал его в работе и по-своему уважал этого опустившегося, но чем-то привлекательного человека.
Дождь кончился на следующий день. Сборы были недолгими. К обеду вышли из лагеря. Впереди Рита с компасом в руках, за ней с тяжелым рюкзаком за плечами шел Капитан. Сзади плелся Смагин.
Через три дня «выброс» Вороновой должен был выйти на связь по рации. Сухоруков в ожидании начала связи изучал геологические образцы. Погода установилась, было даже жарковато для осени. Завхоз Редозубов выволок кусок брезента и теперь лежал на нем, покряхтывая от удовольствия.
В лагере они остались одни. Редозубов, не умевший долго молчать, покосился на начальника и осторожно произнес:
— Лежу вот и думаю: повезло тебе с невесткой, хорошая баба…
Сухоруков не ответил, стремительно что-то писал в пикетажке, посматривая на разложенные образцы.
— У меня вот дочь растет, язви ее в душу, — продолжал завхоз, — нацепит сапожищи до колен, штаны американские натянет и прет по жизни гренадером. А попробуй укажи, так отбреет отца родного…
— Мы, Трифилич, к таким уже привыкли. — Сухоруков, с улыбкой слушавший завхоза, посмотрел, на часы. — Пора выходить на связь.
— Привыкли, а в жены других выбираете, вроде твоей Риты, — проворчал Редозубов. Неожиданно он привстал, глядя на восток. — Что это?!
Над тайгой поднималась черная пелена, надвигалась на них. В считанные минуты потемнело. Тайга смолкла. В звенящей тишине возник пронзительный звук. Темнота тут же отлетела, унеслась прочь, но свист неприятно стоял в ушах. Горизонт посветлел, но над сопкой Березовый Солдат, которую с лагеря хорошо было видно, стояла непонятная черная спираль, медленно раскручивающаяся вверх. Узким концом, словно иглой, спираль упиралась в сопку, широким — прорывала плотное, перечеркнувшее ее пополам облако и уходила в синеву неба, где терялась, размывалась в дымке.
