Журнал «Если», 2002 № 09 - Тейлор Джон Альфред (лучшие бесплатные книги TXT) 📗
Глубокой осенью улицы звучали по-другому. Не шершаво, как летом, и не приглушенно, как зимой; звонкий шум их расплывался, как отражение светофоров в подернутой рябью луже, как радужные пятна бензина, расцвечивающие мостовую мохнатыми яркими цветами.
Теперь она жила у Парня — в блочном доме с оседающим фундаментом. У Сани было фортепиано — инструмент, помогающий ему петь. Еще у него были и Мама, и Папа. Обоих связывали с Парнем невидимые нити, он скользил по ним, как по натянутым проводам, и сам того не понимал; никогда прежде Улия не видела, чтобы одно существо было связано с другим так ощутимо и прочно, как Мама и ее Парень.
По отношению к Улии Мама испытывала недоверие и страх.
— Почему она боится меня? — спрашивала Улия у Сани.
— Она вовсе не боится, — терпеливо убеждал он.
— Ей не нравится, что ты меня любишь.
— Она еще не привыкла. Как всякая мать…
Саня говорил «как всякая мать», и лицо его Мамы расплывалось перед глазами Улии, сливаясь с прочей людвой. Приходилось делать над собой усилие, чтобы разглядеть сперва ее руки, режущие хлеб на столе, потом передник в горошек, потом лицо, сосредоточенное и несчастное; Улии становилось жаль ее. Хотелось сделать что-нибудь, чтобы Санина мать наконец-то перестала бояться.
— Давайте я порежу, — сказала она однажды и попала в цель: Мама, просветлев, протянула ей хлеб и нож.
Хлеб был смешной на ощупь. Шероховатый и теплый. Улия провела по нему ножом, но корочка не поддалась так легко, как всегда поддавалась Маме. Улия удивилась и провела ножом еще раз, потом еще; хлеб упирался, надо было держать его крепче и сильнее налегать на нож.
— Юленька, — растерянно сказала Мама, — ты что же… Никогда не резала хлеб?
В этот момент хлеб разошелся наконец под лезвием ножа, и Улия не успела убрать с его пути указательный палец.
— Ты порезалась! — шепотом воскликнула Мама.
Улия смотрела на свою руку. Ранка такая тонкая, что ее не было видно. Если б не кровь — нипочем не разглядеть.
Появился Саня, набросился на Маму с упреками:
— Зачем ты ее заставляешь?! Нашла домработницу!
Мама покраснела от гнева. Улии стало смешно: Саня и Мама ссорились, как могли бы ссориться фонарь и его тень…
Когда Улия засмеялась, оба замолкли.
Саня не поступил в консерваторию.
В тот вечер, когда это стало совершенно ясно, они с Улией сидели на большом бульваре под каштанами. Машины сбивались в тугие пробки, рычали и сигналили, и регулировщик, серый солдатик часа пик, перекрывал им путь или выпускал на волю.
Саня молчал. Улия молчала тоже. С каждой минутой отчаяние становилось все легче. Отступало и рассасывалось, как дорожная пробка накануне ночи.
И ночь пришла. Саня и Улия опускались в омуты проходных дворов, ныряли из переулка в переулок, фонари мерцали, как сокровища на черном бархате, и отражались в негорьких слезах, застилавших веселые Санины глаза.
— Хорошо, что я не поступил, — говорил Саня. — Слава Богу, я счастлив. Потому что теперь я буду петь только для тебя. Для тебя. Мне не надо других слушателей. Только ты. Мы поженимся. У нас будут дети. Я найду работу, буду хорошо зарабатывать, открою свой бизнес… А по вечерам я буду петь для тебя. Здорово, правда?
Она кивала.
Утро они встретили на том же бульваре, на той же скамейке, только дымных пробок теперь не было, а были одинокие машины, шмыгающие туда-сюда, да еще светофор, мигающий желтым над тем местом, где прежде стоял регулировщик.
— Спой, — сказала Улия. — Спой о Городе.
Он улыбнулся. Еще не успев согласиться, глубоко вздохнул — так вздыхает птица, собираясь взлететь.
Саня запел — негромко и без слов. Улия и без слов узнавала усыпанные огнями склоны, цепь огней в зеркальной реке, потоки людвы и машин в стремнинах развязок, высокие и низкие дома, удерживающие небо над большим Городом…
Саня пел, и Улия вдруг вспомнила все, что было сказано этой ночью.
И поверила каждому слову.
Машин становилось все больше. Саня уже не пел, а просто сидел, держа Улию за руку; в доме напротив — на четвертом этаже — открылась форточка, пропуская чье-то любопытное лицо.
— Прошу прощения…
Улия и Саня разом повернули головы.
Неподалеку, у чугунной оградки, стояла Красная Машина с открытой дверцей. А в двух шагах от скамейки был человек в дымчатых — будто очень запыленных — очках.
Человек в Красной Машине не понравился Улии, зато после встречи с ним Саня стал больше петь. Он пел утром в ванной, днем за фортепиано, вечером в постели; Улия слушала, и ей казалось, что она летит вдоль улицы над осевой разметкой и фонари свиваются в огненные ленты справа и слева.
После нескольких дней счастливого ожидания Саня пришел домой возбужденный и пьяный, потрясая бумажкой, которую он называл контрактом; его родители были не то обрадованы, не то обеспокоены.
— Я буду петь, — объяснил Саня Улии. — Это настоящее везение, удача, да просто жар-птица в руки… У меня будут альбомы, я стану… Ты еще увидишь!
Он заснул, а Улия поднялась в темноте, отперла дверь без ключа и вышла в тесный коридор, где маялось на грязной лестничной клетке нутро блочного дома с просевшим фундаментом.
Чужие фонари едва заметно перемигнулись при ее приближении, провода напряглись и снова расслабились; улицы были пустынны, светофор с четырьмя секциями подобострастно вспыхнул зеленым. Улия вышла на середину большого проспекта и села на двойную линию разметки, уютно и привычно, будто на жердочку.
Теперь Саня будет много петь. Он счастлив. А значит, она счастлива тоже.
Она запрокинула лицо к фонарям; асфальт был теплый и мягкий. Улии захотелось лечь, она так и сделала бы, если бы совсем рядом — по третьей полосе — не пролетела черная тень, сопровождаемая шумом мотора.
Тень скрылась за горизонтом и тут же вернулась.
— Привет, — сказал Переул. За спиной его сидела на мотоцикле молоденькая обитательница башен-новостроек. — А я тебя не узнал.
— Привет, — сказала Улия, глядя мимо Новостроечки. — Что так, глаза подводят?
Переул усмехнулся:
— Ты стала похожа на людву. Еще немного — и я перестану замечать тебя.
— Твое дело, — сказала Улия, не подавая виду, что уязвлена.
— А покататься не зову, — сказал Переул. — Боюсь, откажешься.
Новостроечка засмеялась. Улия ушла.
Каждое утро за Саней приезжала Машина; Улия радовалась, и на то был повод. Прежде Парень частенько спускался во владения подземного ветра, и, сколько бы ни клялся потом, что ездил на трамвае или на автобусе, едва ощутимый запах от его волос и одежды пугал Улию.
Теперь за Саней приходила Машина, и Улия вздохнула спокойно.
Жизнь менялась. Все менялось с каждым днем; Улия верила, что это перемены к лучшему.
Спустя несколько месяцев Саня переехал в новую квартиру — в старом районе, на чахлой усталой улице, которая почему-то нравилась ему. Дом был кирпичный, нутро его сторонилось Улии, да и сама она не хотела бы сейчас сталкиваться ни с кем; память о недавней встрече с Переулом никак не желала выветриваться, обида не желала забываться.
Саня возвращался вечером, его привозила все та же Машина, но не пел больше. Он казался усталым и похудел. На пустой кухне не возились молчаливые Папа и Мама — они остались в блочном доме. Когда Сани не было — или когда он засыпал, что почти одно и то же, — Улия шла в свой прежний район поговорить с фонарями, почистить водостоки, приструнить спесивый светофор.
Шаплюск говорил, что мир гибнет. Что асфальт у его подошвы трескается, а на мостовой появляются такие глубокие выбоины, что движение скоро не сможет их преодолеть и застопорится навеки.
— Представь, — говорил Шаплюск, — движение превратится в неподвижность… Они будут стоять здесь, фары за фарами, ночью и днем, они врастут в асфальт, а кругом будет бесцельно кружить людва…
Улия смеялась над его страхами.
Зато Даюванн не желал теперь беседовать с ней.
— Людва, — говорил он презрительно.
