Завтрак для чемпионов - Воннегут-мл Курт (книга регистрации .txt) 📗
Каждый раз, приезжая домой на каникулы, Кролик привозил все новые и новые медали. Он научился фехтовать и боксировать, бороться и плавать, он умел стрелять из ружья и из пистолета, колоть штыком, ездить верхом, ползти по земле, пролезать сквозь кусты и незаметно выслеживать "врага" из-за угла.
Кролик выкладывал все свои медали, а мать, когда отец не слышал, жаловалась сыну, что жизнь ее с каждым днем становится все несчастнее. Она намекала, что Двейн - чудовище. На самом деле ничего этого не было. Все происходило только в ее мозгу.
Но, начиная объяснять Кролику, почему Двейн такой гадкий, она тут же себя останавливала. "Слишком ты мал слушать про такое, - говорила она, даже когда Кролику исполнилось шестнадцать лет. - Все равно ни ты, ни вообще никто на свете мне помочь не может. - Она делала вид, что запирает губы на замок, и шептала сыну: - Есть тайны, которые я унесу с собой в могилу".
Конечно, о самой большой тайне Кролик догадался, только когда мать отравилась порошком "Драно": оказывается, Селия Гувер давным-давно была не в своем уме.
И моя мать тоже.
Слушайте: мать Кролика и моя мать были разными человеческими существами, но обе они были своеобразно, экзотически красивы, и обе через край переполнены бессвязными мыслями и рассуждениями о любви и мире, о войнах и несчастьях, о беспросветности существования и о том, что все же вот-вот настанут лучшие времена или вот-вот настанет страшное время. И обе наши матери покончили с собой. Мать Кролика наглоталась порошка "Драно". Моя мать наглоталась снотворного, что было не так чудовищно.
И у матери Кролика, и у моей матери была одна действительно непостижимая странность; обе они не выносили, когда их фотографировали. Днем обычно они вели себя прекрасно. Их странности проявлялись только поздней ночью. Но если днем кто-нибудь направлял на них фотообъектив, та из наших матерей, на которую нацелился фотограф, сразу падала на колени и закрывала голову руками, как будто ее собирались убить на месте. Очень было страшно и жалко на нее смотреть.
Мать Кролика, по крайней мере, научила его, как обращаться с роялем такой музыкальной машиной. У него, по крайней мере, была своя профессия. Хороший пианист мог легко получить работу - он мог играть в любом баре почти в любой части света. Кролик был очень хорошим пианистом. Военное обучение, несмотря на все полученные медали, ему на пользу не пошло. В армии узнали, что он чурается женщин и вдруг может влюбиться в какого-нибудь другого военного, а терпеть такие любовные экивоки в вооруженных силах не желали.
А сейчас Кролик Гувер готовился к исполнению своих профессиональных обязанностей. Он надел черный бархатный смокинг поверх черного свитера с большим воротом. Кролик поглядел в окошко. Из окон более дорогих номеров открывался вид на Фэйрчайлдский бульвар, где за прошлые два года было зверски убито пятьдесят шесть человек. Номер, где жил Кролик, находился на втором этаже, и в его окно была видна только часть голой кирпичной стены бывшего Оперного театра Кидслера.
На фасаде бывшего Оперного театра красовалась мемориальная доска. Мало кто понимал, что именно она означала, но надпись там была такая:
ДЖЕННИ ЛИНД
"ШВЕДСКИЙ СОЛОВЕЙ"
ПЕЛА ЗДЕСЬ
11 АВГУСТА
В Оперном театре впоследствии и обосновался Городской симфонический оркестр Мидлэнд-Сити - группа страстных энтузиастов, любителей музыки. Но в 1927 году они остались без пристанища: Оперный театр превратили в кинотеатр "Бэннистер", Оркестр долго оставался без пристанища, пока не выстроили Мемориальный центр искусств имени Милдред Бэрри.
"Бэннистер" был самым известным кинотеатром Мидлэнд-Сити, пока его не поглотил район самой высокой преступности, который все больше и больше захватывал северную часть города. В здании уже никакого театра давно не было, хотя из ниш в стенах зала выглядывали бюсты Шекспира, Моцарта и так далее.
Правда, сцена в зале еще осталась, но на ней были расставлены гарнитуры малогабаритной мебели для столовой. Помещение принадлежало мебельной фирме "Эмпайр". Управляли фирмой гангстеры.
У этого района, где жил и Кролик, было свое прозвище: "Дно". В каждом сколько-нибудь значительном американском городе был район с тем же прозвищем: "Дно". Это было такое место, куда стекались разные люди - безродные, бесполезные, без всякого имущества, профессии и цели в жизни.
В других районах к таким людям относились с отвращением, а полиция перегоняла их с места на место. Перегонять их было ничуть не трудней, чем воздушные шарики.
И они перекатывались с места на место, как воздушные шары, наполненные газом чуть тяжелей воздуха, пока не оседали на "Дне", у стен старой гостиницы "Фэйрчайлд".
Весь день они дремали или что-то бормотали друг другу. Они часто попрошайничали. Им разрешалось существовать при одном условии; пусть сидят на месте и никого и нигде не беспокоят, пока их кто-нибудь не укокошит просто так, зазря, или пока их не заморозит насмерть зимняя стужа.
Килгор Траут как-то сочинил рассказ про город, который решил указать своим голодранцам, куда они попали и что их тут ждет. Городские власти поставили настоящий уличный указатель вот такого вида:
ДНО
Кролик улыбнулся своему отражению в зеркале - в "лужице".
Он сам себе скомандовал: "Смирно" - и на миг стал снова безмозглым, бессердечным, бесчувственным солдафоном, каким его учили быть в военной школе. Он пробормотал лозунг школы, который их заставляли выкрикивать раз сто на дню - и поутру, и за едой, и перед уроками, и на стадионе, и на военных занятиях, и на закате, и перед сном.
- Будет сделано! - сказал Кролик. - Будет сделано!
Глава восемнадцатая
"Галактика", в которой ехал Килгор Траут, уже вышла на автостраду и приближалась к Мидлэнд-Сити. Машина еле ползла. Она попала в затор, образовавшийся в час "пик" из-за машин компаний "Бэрритрон", и "Вестерн электрик", и "Прэри мьючуэл". Траут поднял глаза от книги и увидал плакат, на котором было написано следующее:
ВЕРНИСЬ! ТЫ СЕЙЧАС ПРОЕХАЛ ПЕЩЕРУ СВЯТОГО ДУХА!
Так Пещера святого чуда ушла в безвозвратное прошлое.
Когда Траут станет очень-очень глубоким стариком, генеральный секретарь Организации Объединенных Наций доктор Тор Лемберг спросит его: боится ли он будущего? И Траут ответит так;
