Парень из преисподней, Беспокойство, Жук в муравейнике, Волны гасят ветер - Стругацкие Аркадий и Борис
- Наконецто, - сказал Турнен язвительно. - А ято думал, что мне, бедному, делать, если вы не согласитесь. Я уже собирался вас прямо спра- шивать: зачем вы, собственно, здесь сидите, Горбовский?
- Но ведь вы не спрашиваете?
- В общем - нет, потому что я и так знаю.
Леонид Андреевич с восхищением посмотрел на него.
- Правда? - сказал он. - А ято думал, что законспирировался удачно.
- А зачем вы, собственно, законспирировались?
- Так смеяться же будут, Тойво. И вовсе не тем смехом, какой я привык слышать рядом с собой.
- Привыкнете, - снова пообещал Турнен. - Вот спасете человечество дватри раза, и привыкнете… Чудак вы всетаки. Человечеству совсем не нужно, чтобы его спасали.
Леонид Андреевич натянул шлепанцы, подумал и сказал:
- В чемто вы, конечно, правы. Это мне нужно, чтобы человечество было в безопасности. Я наверное самый большой эгоист в мире. Как вы думаете, Тойво?
- Несомненно, - сказал Турнен. - Потому, что вы хотите, чтобы всему человечеству было хорошо только для того, чтобы вам было хорошо.
- Но, Тойво! - вскричал Леонид Андреевич и даже слегка ударил себя кулаком в грудь. - Разве вы не видите, что они все стали как дети? Разве вам не хочется возвести ограду вдоль пропасти, возле которой они играют? Вот здесь, например, - он ткнул пальцев вниз. - Вот вы давеча хватались за сердце, когда я сидел на краю, вам было нехорошо, а я вижу, как двад- цать миллиардов сидят, спустив ноги в пропасть, толкаются, острят и швы- ряют камешки, и каждый норовит швырнуть потяжелее, а в пропасти туман, и неизвестно, кого они разбудят там в тумане, а им всем на это наплевать, они испытывают приятство от того, что у них напрягается мускулюс глюте- ус, а я их всех люблю и не могу…
- Чего вы, собственно, боитесь? - сказал Турнен раздраженно. - Чело- вечество все равно не способно поставить перед собой задачи, которые оно не может разрешить.
Леонид Андреевич с любопытством посмотрел на него.
- Вы серьезно так думаете? - сказал он. - Напрасно. Вот оттуда, - он опять ткнул пальцем вниз, - может выйти братец по разуму и сказать: «Лю- ди, помогите нам уничтожить лес». И что мы ему ответим?
- Мы ему ответим: «С удовольствием». И уничтожим. Это мы - в два сче- та.
- Нет, - возразил Леонид Андреевич. - Потому что едва мы приступили к делу, как выяснилось, что лес - тоже братец по разуму, только двоюрод- ный. Братец - гуманоид, а лес - не гуманоид. Ну?
- Представить можно все, что угодно, - сказал Турнен.
- В томто и дело, - сказал Горбовский. - Потомуто я здесь и сижу. Вы спрашиваете, чего я боюсь. Я не боюсь задач, которые ставит перед со- бой человечество, я боюсь задач, которые может поставить перед нами ктонибудь другой. Это только так говорится, что человек всемогущ, пото- му что, видите ли, у него разум. Человек - нежнейшее, трепетнейшее су- щество, его так легко обидеть, разочаровать, морально убить. У него же не только разум. У него так называемая душа. И то, что хорошо и легко для разума, то может оказаться роковым для души. А я не хочу, чтобы все человечество - за исключением некоторых сущеглупых - краснело бы и мучи- лось угрызениями совести, или страдало бы от своей неполноценности и от сознания своей беспомощности, когда перед ним встанут задачи, которые оно даже не ставило. Я уже все это пережил в фантазии и никому не поже- лаю. А вот теперь сижу и жду.
- Очень трогательно, - сказал Турнен. - И совершенно бессмысленно.
- Это потому, что я пытался воздействовать на вас эмоционально, - грустно сказал Леонид Андреевич. - Попробую убедить вас логикой. Понима- ете, Тойво, возможность неразрешимых задач можно предсказать априорно. Наука, как известно, безразлична к морали. Но только до тех пор, пока ее объектом не становится разум. Достаточно вспомнить проблематику евгеники и разумных машин… Я знаю, вы скажете, что это наше внутреннее дело. Тогда возьмем тот же разумный лес. Пока он сам по себе, он может быть объектом спокойного изучения. Но если он воюет с другими разумными су- ществами, вопрос из научного становится для нас моральным. Мы должны ре- шать, на чьей стороне быть, а решить мы это не можем, потому что наука моральные проблемы не решает, а мораль - сама по себе, внутри себя - не имеет логики, она нам задана до нас, как мода на брюки, и не отвечает на вопрос: почему так, а не иначе. Я достаточно ясно выражаюсь?
- Слушайте, Горбовский, - сказал Турнен. - Что вы прицепились к ра- зумному лесу? Вы что, действительно считаете этот лес разумным?
Леонид Андреевич приблизился к краю и заглянул в пропасть.
- Нет, - сказал он. - Вряд ли… Но есть в нем чтото нездоровое с точки зрения нашей морали. Он мне не нравится. Мне в нем все не нравит- ся. Как он пахнет, как он выглядит, какой он скользкий, какой он непос- тоянный. Какой он лживый и как он притворяется… Нет, скверный это лес, Тойво. Он еще заговорит. Я знаю: он еще заговорит.
- Пойдемте, я вас исследую, - сказал Тойво. - На прощанье.
- Нет, - сказал Леонид Андреевич. - Пойдем лучше ужинать. Попросим открыть нам бутылку вина…
- Не дадут, - сказал Тойво с сомнением.
- Я попрошу Поля, - сказал Леонид Андреевич. - Кажется, я пока еще имею на него какое-то влияние.
Он нагнулся, собрал в горсть оставшиеся камешки и швырнул их вниз. Подальше. В туман. В лес, который еще заговорит.
Тойво, заложив руки за спину, уже неторопливо поднимался по лестнице.
Гагра, март 1965
ЖУК В МУРАВЕЙНИКЕ
(С т и ш о к о ч е н ь м а л е н ь к о г о м а л ь ч и к а.)
1 июня 78-го года
СОТРУДНИК КОМКОНА-2 МАКСИМ КАММЕРЕР
В 13.17 Экселенц вызвал меня к себе. Глаз он на меня не поднял, так что я видел только его лысый череп, покрытый бледными старческими веснушками, - это означало высокую степень озабоченности и неудовольствия. Однако не моими делами, впрочем.
- Садись.
Я сел.
- Надо найти одного человека, - сказал он и вдруг замолчал. Надолго. Собрал кожу на лбу в сердитые складки. Фыркнул. Можно было подумать, что ему не нравились собственные слова. То ли форма, то ли содержание. Экселенц обожает абсолютную точность формулировок.
- Кого именно? - спросил я, чтобы вывести его из филологического ступора.
- Льва Вячеславовича Абалкина. Прогрессора. Отбыл позавчера на Землю с Полярной станции Саракша. На Земле не зарегистрировался. Надо его найти.
Он снова замолчал и тут впервые поднял на меня свои круглые, неестественно зеленые глаза. Он был в явном затруднении, и я понял, что дело серьезное.
Прогрессор, не посчитавший нужным зарегистрироваться по возвращении на Землю, хотя и является, строго говоря, нарушителем порядка, но заинтересовать своей особой нашу Комиссию, да еще самого Экселенца, конечно же, никак не может. А между тем Экселенц был в столь явном затруднении, что у меня появилось ощущение, будто он вот-вот откинется на спинку кресла, вздохнет с каким-то даже облегчением и проворчит: «Ладно. Извини. Я сам этим займусь». Такие случаи бывали. Редко, но бывали.
- Есть основания предполагать, - сказал Экселенц, - что Абалкин скрывается.
Лет пятнадцать назад я бы жадно спросил: «От кого?» Однако с тех пор прошло пятнадцать лет, и времена жадных вопросов давно миновали.
- Ты его найдешь и сообщишь мне, - продолжал Экселенц. - Никаких силовых контактов. Вообще никаких контактов. Найти, установить наблюдение и сообщить мне. Не больше и не меньше.
Я попытался отделаться солидным понимающим кивком, но он смотрел на меня так пристально, что я счел необходимым нарочито неторопливо и вдумчиво повторить приказ.
