Витязь Железный Бивень - Чешко Федор Федорович (библиотека электронных книг .TXT) 📗
А Нурд продолжал:
– И еще ты, старая… У тебя сияние вовсе третье – зеленое. Помнишь Кроха-красильщика? Позапрошлой весной он красил мне накидку в зеленый цвет, и для этого смешивал желтую охру с голубой глиной.
Хон наконец заснул. Вроде бы всего только мгновение назад хорохорился, порывался то рассказывать, как все было с послушниками, то расспрашивать Лефа, что там, за Мглой… И вот заснул-таки, не успев слова договорить. Ну и ладно – ему сейчас сон кстати.
Окончив возню с раненым столяром, Гуфа взялась за послушника. Торк, правда, ворчал, что серого объедка не лечить, а пристукнуть бы, но когда старуха велела помочь, не ослушался.
– Ты думаешь, пристукнуть его – сложное дело? – бормотала Гуфа, обтирая кровь с рассеченного послушнического темени. – Пристукнуть – дело вовсе даже простое. Простое, но глупое. Дохлый он нам без надобности, а живьем, глядишь, еще и послужит…
Долгое занятие выдумала себе старуха. Даже при ее вновь обретенной ведовской силе очень непросто оказалось уберечь серого от Вечной Дороги. Хоть и досталось ему не лезвием, а обушком крутанувшегося в Хоновой ладони клинка, но досталось крепко – от души и на полный мах. Промедли Гуфа с лечением до рассвета – околел бы, так и не придя в сознание. Но Гуфа успела вовремя.
А вот тратить свое умение на переломанную ногу послушника ведунья не стала. Вправила только и велела бабам выискать какую-нибудь палку да привязать ее к перелому. «Пускай, – сказала, – полежит солнышек с двадцать: и ему на пользу, и нам спокойно».
К концу лечения послушник очнулся. Это заметили все, потому что он принялся барахтаться и орать дурным голосом – видать, Раха с Мыцей не шибко осторожничали с его переломом. Впрочем, буйствовал серый недолго. Стоило только Гуфе склониться к его лицу, как вопли стихли и дерганья прекратились. Леф было решил, будто это старуха угомонила послушника ведовским наговором, но ведовство оказалось здесь ни при чем. Вернее сказать так: ни при чем оказалось старухино ведовство. Увидав так близко от себя Гуфу, серый, похоже, опамятовал, сообразил, где он да в чьих руках, и больше ни единому звуку не позволил прорваться сквозь закушенные до крови губы. Дергаться он тоже перестал – лежал, почти не шевелясь, только норовил отворачиваться, когда кто-нибудь наклонялся к нему. Попади Леф в лапы Истовых, он бы, наверное, тоже повел себя так, а потому на душе парня шевельнулась тень уважения к раненому послушнику. Впрочем, тень эта шевелилась весьма вяло и очень недолго.
Велев Торку и Ларде придержать серого за голову, Гуфа поднесла едва ли не к самым его глазам пылающую головню. Бешеный знает, что успела разглядеть старая ведунья в сузившихся зрачках послушника, прежде чем тот зажмурился, а только губы ее искривились в мрачноватой улыбке.
– Ну конечно… – Гуфа будто сплюнула эти слова, потом бросила головню обратно в очаг и обернулась к Нурду: – Что ж случилось-то с вами? Рассказал бы.
Нурд снова ссутулился. Глядя на его обвислые плечи, на то, как он усаживался под стеной – медленно, неловко, с покряхтываниями, Леф вдруг подумал (да нет, не подумал и не осознал даже – тут правильное слово не вдруг подберешь), что Витязь-то уже в летах и что плохо дело, если он позволяет другим свои лета замечать. Прежде Нурд казался чуть ли не вдвое моложе Хона да Торка, и когда Ларда в ночь после разорения бешеными Сырой Луговины назвала его старым, все долго смеялись. Теперь бы этакое неловкое словцо ни единой улыбки не вызвало; теперь Витязь тому же Торку по меньшей мере ровесник.
А Нурд рассказывал, что случилось с ним да со столяром.
Наставив Хона, что надобно говорить да как и куда идти, Витязь прокрался в залец, из которого начинались проходы и наружу, и к Древней Глине, и долгий подъем на самый верх. Как Нурд ни осторожничал, а все же нашумел, взбираясь по ветхим остаткам ступеней (трудно не нашуметь, когда щебень течет из-под ног, будто вода). Шум этот был совсем слаб, он даже не вспугнул ссорящихся где-то поблизости древогрызов: поднимаясь, Витязь пару раз слыхал резкий короткий стрекот – так стрекочут голохвостые твари, готовясь к драке. Однако, выбравшись в залец, Нурд почти сразу понял, что дело плохо. В зальце не было никого – ни тех, которые на четырех ногах, ни двуногих, но отчетливо пахло горячим металлом и копотью. Совсем недавно там был человек. Человек с огнем. Древогрызы не стали бы выяснять отношения, если поблизости человек с огнем. Значит, был, услыхал поднятый Нурдом шум, подал условленный сигнал, не дождался ответа и понял: идет чужой. И ушел. Куда? Наружу? Может быть, и наружу…
Несколько мгновений Нурд стоял неподвижно, вслушиваясь и вглядываясь. Так ничего и не разглядев, он беззвучно скользнул к ближней стене, взял оставленный возле нее меч (голубое лезвие чуть слышно царапнуло по камню), снова замер на миг-другой. А потом решительно двинулся в проход, ведущий к Древней Глине. Сунься он тогда в потайной лаз наружу, Хон мог бы избежать ранения. Или никого бы из нынешних обитателей Первой Заимки уже не было в живых, да и самой Первой Заимки не стало – по-разному могло бы случиться.
Идти пришлось долго. Нурд начал опасаться, что не сумеет удержать в памяти количество пройденных поворотов и ответвлений, да и приметы человеческого присутствия давно перестали ощущаться. Витязь совсем уже решил поворачивать обратно, как вдруг его поразила до нелепости простая мысль: а почему он идет именно этой дорогой? Почему пропускал одни боковые ходы и сворачивал в другие, почему миновал попавшийся на дороге огромный гулкий зал (наверное, хранилище Глины)? Словно колдовство какое-то ведет его по темному нутру древнего строения. Но ведовской перстень не греется, значит, либо колдовство тут ни при чем, либо не злое оно, колдовство это?
И вдруг он почувствовал слабые отголоски все того же запаха – запаха копоти и горячего металла.
Проход резко изломился. Но еще прежде, чем осторожно выглянуть из-за поворота, Нурд почти безошибочно угадал, что ему придется увидеть. Первым бросившимся в глаза предметом был дырчатый медный горшочек, стоящий на полу посреди прохода. На дне горшка бился крохотный язычок пламени – такой крохотный, что свет его не помешал Витязю разглядеть вход в камору, плотно забитую кожаными тюками, черную дорожку, тянущуюся от тюков почти к самому огоньку, и неподвижно сидящего человека в сером. По напряженности этого человека, по его позе чувствовалось: при малейшем шуме он без размышлений толкнет свой непривычного вида светильник туда, на рассыпанную по полу черную пыль. И что тогда? Это тоже было понятно – Витязь хорошо помнил вид проклятого песка, которым снаряжалась плюющаяся дымом и пламенем труба.
Медлить было опасно; пытаться хватать серого живьем – еще опаснее. Отступив на пару шагов, Нурд высмотрел под ногами каменный обломок поувесистей, стиснул его в руке и снова придвинулся к повороту. Длинный бесшумный вдох, плавный размах…
В последний миг сидящий успел обернуться (видать, и среди послушников попадаются годные не только к жратве да вилянию языком), и камень вместо виска угодил ему в лоб. Но размышлять, к добру ли так получилось, серому придется уже на Вечной Дороге – это, конечно, если кто-нибудь решит тратить время на заботы о дохлом послушнике Мглы.
А ведь может быть, сам Нурд и не погнушается допустить к Вечной Дороге воина, который даже самый последний отблеск жизни хотел отдать доверенному делу (хоть и было это самое дело гнуснейшей гнусностью). Уже валясь с раздробленным черепом, серый норовил пинком опрокинуть светильник. Но метнувшийся вслед за камнем Нурд успел кончиком меча достать медную берложку такого крохотного и такого опасного огонька. Достать и отшвырнуть как можно дальше от смертных судорог послушника и от злого песка.
Удар Витязя загасил светильник. В наступившей тьме жалобное дребезжание меди о каменные неровности щербатого пола вдруг слилось с пронзительным дальним воплем – тем самым, который слыхали и оставшиеся наверху.
