Чужая память - Борин Борис (книги полностью .txt) 📗
— Садитесь.
Я было взялся за спинку стула и вдруг вспомнил, что у него надломлена ножка и Градж все никак не соберется сказать, чтобы стул починили. Я улыбнулся этому первому испытанию памяти Старика и сел на соседний стул.
— Так, — сказал Градж. — Курите?.. — Из стола вынырнул металлический штатив: две сигареты и ярко-красный огонек электрозажигалки. Я с удовлетворением затянулся крепким и ароматным дымом.
— Так, — вторично сказал Градж. — Значит, памятью Старика владеете свободно. Его привычки также перешли к вам. Рассказывайте. Не торопясь. По порядку.
Когда я закончил рассказ, а комнате синели сумерки, в которых светились два красноватых огонька сигарет. Градж зажег старомодную лампу под широким зеленым абажуром.
— Я считаю, что опыт был преждевременным. Старик поторопился. Вам, мальчик, придется туго. Если ваш интеллект достаточно силен и самостоятелен — грозит раздвоение личности. Понимаете, двое в одном. Это называется шизофренией. И вам придется лечиться. Если же интеллект Старика сильнее, вы будете жить его памятью и чувствами. А думаете, легко в двадцать два года обладать памятью старика?
— Но ведь не просто старика, — улыбнулся я, — а памятью Старика…
— Не хвались! — неожиданно крикнул профессор, ударив ладонью по столу. — Я же знаю, что ты сидишь в этом мальчишке. Все сам. Всегда сам. Желание облазить все планеты, сделать все открытия, прожить две жизни. Три! Десять!! Мне давно известны твои бредовые идеи бессмертия. Рано. Да и вряд ли нужно.
— Тише едешь — дальше будешь! — насмешливо перебил я. (Точнее не я, мне и в голову не могло прийти, что можно так разговаривать с Граджем. Я был просто рупором Старика). — Некогда! Понимаешь, некогда. У меня нет института, где бы я по крохам передавал ученикам свои знания. Я их отдал сразу.
— А кто тебе мешал работать на Земле? После истории с женщиной, которую ты любил и которую бросил, ты сокращал, как мог, свое пребывание на нашей планете. А ты бы хотел иметь все — и бродячую жизнь космонавта, и любовь, и науку, и учеников…
— Не смей говорить о Зейге! — заорал я. — Это в конце концов нечестно! Это никого, кроме меня, не касается!
— Извини, — тихо сказал Градж. — Я не хотел делать тебе больно. — Он опустил голову.
— Что ты будешь делать дальше? — спросил профессор.
— Работать. Продолжать опыты. У тебя в институте.
— Пожалуйста. Можешь опять занять квартиру, где жил между своими полетами.
— Это еще зачем? Я буду жить у родителей. Они ждут меня.
— У родителей? — удивленно поднял брови профессор. — Ах да… — Градж улыбнулся. — Судя по нашему разговору, Март, шизофрении можно не бояться. Старик вселился в вас цепко.
Он обошел стол и тяжело оперся рукой о мое плечо.
— Тебе будет нелегко, мальчик. Очень нелегко. Помни, двери этой комнаты всегда для тебя открыты. Не стесняйся, приходи. Всегда, когда нужно.
Градж нажал кнопку видиорации.
— Вертолет к четвертой площадке. Вас отвезут к родителям, Март…
V
Если бы вы знали, как чудесно просыпаться на своей кровати. Старой, знакомой кровати, которая не выгибается под вами, эластично повторяя любой поворот тела, а чуть-чуть сопротивляется, упругая, словно живая. Утро входит в комнату теплым прямоугольником солнечного света. Кружкой холодного молока. Ласковым голосом мамы.
Вечер кончается бубенчиками — позывными знакомой с детства телепередачи. Побпескиванием толстых отцовских очков над глянцем книжных страниц. Ароматом крепкого чая над расписными чашками.
Я отдыхал, отдыхал каждой клеточкой тела. Валялся на теплом песке у речки. Загорал до черноты, не вспоминая ни об облучении, ни о радиации-первой опасности при ярком свете любой звезды. Дни тянулись лениво и медленно, а проходили почему-то быстро.
Мама только всплеснула руками, впервые увидев у меня в зубах дымящуюся трубку. А потом я ненароком подслушал ее разговор с отцом.
— Оставь мальчика в покое, — говорил отец, — пусть курит, если уж привык к этому в космосе. Мы с тобой, мать, прожили жизнь на давно обжитой, удобной планете.
А сын не захотел наследовать нашу профессию — выращивать хлеб. И не удивительно. О чем ему с детства кричали телегазеты, радиокниги? Техника, дальние планеты, космос… Ты видишь, как он устал в последнем полете.
У него глаза бывают порой такие всезнающие, старческие… Помнишь, как Март любил книги? А теперь возьмет, полистает, усмехнется и ставит на место. Словно все уже давно знает.
— Может быть, мальчик неудачно влюбился? — испуганно спросила мама.
— «Ищите женщину?» — усмехнулся отец. — Может быть, но скорее всего, он просто устал. Очень устал…
На другое утро мама вошла в мою комнату, притворила за собой дверь. Я сидел на постели, окна были открыты, и глаза блаженно щурились от заливающего комнату солнечного света.
Мама села рядом со мной, обняла и, притянув мою голову к своему теплому и мягкому плечу, спросила:
— Что ты будешь делать после отдыха, Март?
Я видел близко-близко ее лицо, иссеченное лучиками мелких морщинок, встревоженные глаза. И мне почему-то захотелось заплакать, уткнувшись лицом, как в детстве, в ее добрые колени.
— Я буду работать в институте Граджа.
— Ты шутишь, мальчик, — улыбнулась мама. — У Граджа работают крупные ученые, а ты всего-навсего механик.
— Я буду работать у Граджа, — голос мой звучал почему-то высокомерно и нетерпеливо.
— Ты сделал важное открытие? — взволновалась мама. — И тебя пригласили в институт?
— Я буду работать у Граджа, — повторил я в третий раз.
Мама, вздохнув, ушла. А я почему-то заплакал, с силой вдавливая лицо в подушку. Откуда я знаю, что буду делать. Старик не мешал мне дома. Он словно отпустил меня на каникулы (очевидно, мои воспоминания детства оказались сильнее), но откуда я знаю, что будет дальше, когда я переступлю порог лаборатории?
VI
Когда я начал работать, пришлось поселиться при институте Граджа, в квартире Старика. Маленькая комната с жесткой, как стол, кроватью и длинным, как кровать, столом. Я ничего не менял здесь, только на голой стене повесил портрет Старика.
Старик стоял на плитах космодрома в скафандре, но без шлема. Ветер трепал его коротко остриженные волосы.
А из-за спины вставала, разрезая горизонт надвое, ракета.
Я расшифровывал записи Старика, наговаривая их на магнитофонную ленту. Во-первых, боялся, что память может преподнести неожиданный сюрприз и я потом не смогу прочесть беглые стенографические иероглифы. Во-вторых, когда я прослушивал эти записи, чужие мысли, произнесенные собственным голосом, казались почти моими.
И, в-третьих, я, наверное, невольно оттягивал начало настоящей работы.
В небольшой кухоньке плита-автомат могла приготовлять нехитрые блюда: отбивную, гренки, яичницу. И варила крепчайший кофе. Сначала у меня от такого кофе колотилось сердце, а потом привык.
Ужинал в кафе на соседней улице. Там по вечерам было много народа. Мелькал сменяющимися кадрами вделанный в стену телевизор, но можно было не подключать наушники на своем кресле и, следовательно, не обращать на него внимания. Лампочки тоже зажигались на столах по желанию посетителей. Поэтому в кафе было по вечерам удивительно уютно. Ничто не громыхало, не сверкало (к телевизору можно было сесть спиной), и я засиживался там часами, забывая о коктейле, в котором медленно таяли прозрачные кубики льда…
Она вошла неторопливой, спокойной походкой, которая невольно сообщалась всем, входящим в это кафе. Ее нельзя было назвать красавицей. Обычная девушка в обычном платье. Черные волосы, серые глаза. Губы казались яркими даже на смуглом лице.
Что-то сдавило грудь, подошло к горлу. Словно испугавшись, я вышел из кафе.
На другой вечер, в это же время, я ждал ее. И она пришла.
Следующим вечером я маялся, вымеряя шагами тротуар возле кафе. А когда она пришла и выбрала столик, я сел рядом.
