Агуглу (Тайна африканского леса)(Затерянные миры, т. XXVII) - Мариваль Ремон (читать книги без TXT) 📗
4 октября. В темноте, пропитанной испарениями листьев, ночи тянутся бесконечно. Ветви не пропускают ни отблеска звезды, ни лунного луча! Только там и сям вспыхивают огненные мухи, трепещут одно мгновение и снова гаснут во тьме. В этом густом мраке, окутывающем все предметы, бьется напряженная жизнь леса. Она — в жужжании москитов, которых мы давили горстями, она — в шелестящих извивах змей в траве, в скользящем беге маленького плотоядного животного; она в кваканье лягушек, в точащих стволы насекомых, в белках, грызущих орехи, в птицах, застигнутых хищной кошкой и бьющих крыльями на верхушке дерева. Вдали мяукает пантера; где-то совсем близко галаго [10] своим пронзительным криком вспугивает тишину; вокруг нас шимпанзе и большие бабуины барабанят кулаками по дуплистым деревьям.
5 октября. Нам положительно везет. Галерея, в которую мы проникли ползком сегодня утром, вывела нас на вольный воздух, к полянке, где поредевшие большие деревья дают возможность увидеть кусочек голубого неба.
Здесь происходил какой-то стихийный переворот. Молния и ветер сообща опустошили все на поверхности многих лье. Остались только несколько тысячелетних гигантов. Их листва качается над опустошенными лесными порослями.
Прислонясь к дереву и поставив левую ногу на правое колено, Муни длинным шипом, который держит в руке, старается извлечь клеща, снесшего свои яички под ногтем ее ножного пальца. Чтобы освежить гноящиеся на ногах раны, Абу-Гурун вошел до половины туловища в ручей, катящийся среди сломанных деревьев. Немного выше, склонясь над чистой водой, я большими глотками утоляю жажду, зачерпывая пригоршнями воду.
Мы пообедали тушеной черепахой и молодыми белками, взятыми из гнезда в дупле дерева. Стоя вокруг костра, бросавшего слабое пламя, мы похожи на лесных гномов, вышедших из старого пня и поймавших блуждающий огонек.
— Знаешь, о чем я думаю? — внезапно сказал Абу-Гурун, отрывистый голос которого разрезал, как резцом, великое молчание прогалины. — Я думаю о ночах в пустыне, когда сияют бесчисленные звезды, как муравьи в муравейнике, и когда спишь у палатки под беспредельным ясным небом!
Вдали поднялся шум, тот шум, который убаюкивает каждый вечер наш сон и который производят бабуины, мерно ударяя кулаками по коре деревьев.
— Ты слышишь? Можно подумать, что там в лесу празднуют свадьбу.
И, после продолжительного припадка кашля, он продолжал:
— Точно такой же шум раздается в пустыне, на привале, когда звуки там-тама призывают девушек и смуглые девы моей родимы пляшут поочередно в середине круга, бросая вызов звездам, меркнущим перед блеском их черных глаз!
Он вытянул свои ноги к огню и щелчком сбросил целую гроздь пиявок, присосавшихся к одной из кровоточащих ран.
— Странно, — прибавил он, — с некоторых пор я больше не владею своими мыслями; они все время возвращаются к моему детству и моей родной стране.
— Где же твоя страна, Абу-Гурун? — спросила Муни.
Я видел, как его глаза дрогнули, когда он ответил:
— Она тянется от Феццана к Дарфуру и от Дарфура до Канена. Моя страна так велика, что этот лес казался бы в ней пучком травы, затерявшимся среди дюн.
— А моя совсем мала, — сказала Муни, — но деревья, цветы и птицы там красивее, чем где бы то ни было.
Нубиец закусил губы, из которых сочилась кровь.
— Там, где родился я, нет ни цветов, ни деревьев, ни птиц, только песок, но какой белый, какой чистый! Поваляешься в нем голым и выйдешь чистым, светлым и гладким, как порошок.
Он разволновался и, словно галлюцинируя, уставил лихорадочно горевшие глаза в одну точку.
— Что ты говоришь о цветах? У нас есть цветы, расцветающие каждой ночью. У нас есть ручьи — волнующиеся дюны, на которых растянешься во весь рост и тебе кажется, что тело твое баюкают журчащие волны.
Крик задушенной лани прорезал воздух. Абу-Гурун вздрогнул и, закрыв лицо руками, погрузился в немое раздумье.
В луже, у его ног, отражался уголок неба.
Тихо шелестел ветер, а в вышине виднелась только одна звездочка, робко мерцавшая между двумя ветками.
6 октября. Абу-Гурун, проснувшись испустил крик ужаса.
Взяв его под руки, я помог ему подняться. Его жалкие ноги совершенно обнажились и я увидел, что язвы еще увеличились от порезов острых трав.
— Поверь, — заявил он, — я могу идти, если понадобится, еще хоть восемь дней.
Обмыв его раны водой, Муни перевязала их листьями банана. Затем мы все трое начали ходить около преграды, выискивая хоть какую-нибудь щель.
— Подождите меня, — сказала Муни, — я сейчас вернусь.
Мы увидели, как она ползком исчезла в листве. Появившись через некоторое время, она сделала нам знак рукой и мы, лежа на животе, поползли за нею по проложенной ею борозде.
— Внимание! Налево осиное гнездо!
Продолжая лежать на животе, она посмотрела в противоположную сторону.
На земле копошилась кипучая жизнь, которая рождается из разлагающихся веществ. Рубя сучья справа, подсекая растения слева, согнувшись вдвое, мы пробирались сквозь заросли, извиваясь, как змеи, делая бесчисленные крюки, чтобы избежать терний, пресмыкающихся и колонн муравьев, характерный запах которых выдавал их на расстоянии.
— Ради бога, передохнем немного! — взмолился Абу-Гурун, лицо которого в сумраке казалось синеватым.
Мы находились в уголке, образованном несколькими стволами, ветви которых сплетались в подобие свода. Гнилое дерево, почерневшее от плесени, ломалось под пальцами и обнажало таинственные гнезда, копи и галереи. В их глубине двигались чьи-то лапки, работали челюсти и жвалы. Каждая дыра служила убежищем для насекомых-разрушителей. Жуки-долгоносики, термиты, уховертки были так многочисленны, что, приложив ухо к стволу, мы слышали беспорядочный шум от копошащихся насекомых, которые грызли, точили и пилили с неустанной прожорливостью.
— Берегись! — крикнула Муни, показывая на блестящих черных муравьев, которые среди складок коры длинными вереницами ползли надо мной.
— Ко мне! — раздался вдруг испуганный голос Абу-Гуруна. Сколопендра с красными ножками, гибкое туловище которой ерошилось зеленым шелком, впилась с таким остервенением в его затылок, что пришлось раздавить насекомое на месте. Его челюсти остались в коже, которая вздулась и приняла синеватый оттенок.
8 октября. С деревьев капает вода и ни единый луч света не пронизывает листвы.
— Идите одни, — стонет Абу-Гурун, — я отказываюсь продолжать путь.
Его ноги представляют сплошную рану. Пользуясь бессилием несчастного, пиявки не дают ему ни минуты покоя. Когда он проходит по чаще, они ливнем падают на него; пузыри на его ногах лопнули и образовали язвы, из которых самая большая — на икре — имеет размер монеты в пять су. Однако, он продолжает путь, опираясь рукой на мое плечо.
Почва губчата и грибы в изобилии растут на перегное. Они виднеются в глубине выбоин, на влажных мхах, вдоль откосов и усеивают старые пни. Тут и сморчки с карминовой прической, и волосатые подвишенники ультрамаринового цвета, и лисички с шафрановыми завитками, и бронзовые боровики, и багровые ядовитые грибы, словом, все виды, — от безобидных груздей до самых опасных мухоморов.
Я нашел грибок, шляпка которого равнялась почти двум метрам в окружности. Он был в лохмотьях и издавал неприятный запах плесени. Противные волосатые улитки, волосики которых при соприкосновении жгут сильнее крапивы, прилипли к его шейке, точно приклеенные; мошки ржавого цвета жужжали вокруг его гнилого ствола. Я наклонился, чтобы лучше разглядеть его, как вдруг плоская муха со сложенными крылышками скользнула под мою одежду. Резким ударом по моему рукаву Абу-Гурун раздавил ее наполовину и протянул мне насекомое, которое держал концами пальцев.
По маленькому значку, черневшему на его туловище, я узнал муху «цеце», укус которой убивает животное и вызывает у человека явления сонной болезни.
Но цеце редко залетает в высокие леса; она охотнее остается на пастбищах с редкими лесистыми полянками.
