На Востоке (Роман в жанре «оборонной фантастики») - Павленко Петр Андреевич (бесплатные онлайн книги читаем полные .txt) 📗
— Эй, Васика, — сказал огородник, гримасничая от боли и делая вид, что это не его боль. — Кончала огорода, и сделать капуста теперь не могла.
Он, не глядя, кивнул на отрезанную руку.
Луза припал к носилкам.
— Ах, Вансюнтинка, шибко рад, что ты живой, — и без стыда прижался к неровно бритой голове огородника. — Будет тебе огород, ну тебя к чёрту! Свой отдам, — говорил он, плача…
Потом он пошел и зарыл руку в могилу пяти и карандашом написал на обелиске:
«Здесь также покоится боевая рука огородника Ван Сюн-тина».
Он долго затем стоял у могилы, глядя на манчжурскую сторону. За рекой оставалось еще человек двадцать-тридцать, а с колхозного двора в район трогались первые подводы с детьми, женщинами и тяжело ранеными.
В пожарном сарае, где только что перевязывали раненых, расставили столы на тридцать персон.
Было уже темно; густой туман крался по реке. С минуты на минуту могли появиться последние гости с Ю Шанем. Запах пирожков с луком гулял над колхозом.
— Идут?
— Не слыхать. Стой-ка… Нет, не слыхать.
Районные власти курили и перешептывались. Луза на животе лежал в кустах, у реки. В городке шумели автомобили, кричали «банзай» японские роты, и странный, долгий шорох стоял в камышах.
— Идут?
Луза влетел в сарай, крикнул: «Идут!» и расстегнул ворот, готовясь к речи.
Но все было тихо.
— Что-то произошло, — сказал человек из центра. — Поедем, не будем ждать.
Вдруг раздались быстрые шаги нескольких человек, чья-то рука рванула дверь, и на пороге сарая вырос Ю.
За ним стояли Кривенко и Туляков, сторожа у брода.
— Больше никого не осталось, — шепнул Туляков. — Сначала пятеро шли, трое упали, Ю поднял четвертого на спину, потом, видим, положил в траву, один пополз.
Ю взглянул на стол, накрытый на тридцать персон, и коснулся окровавленной рукой тарелок, блюд с пампушками, пивных бутылок и кусков вареной свинины.
— Встречайте гостей, — сказал он, ударив рукой по столу. — Я один.
Все молчали. Луза тер волосатую грудь.
— Налейте все стаканы, — сказал Ю. — Встречайте гостей! Положите пампушки на каждую тарелку и по куску свинины. Пусть гости пьют и едят. Эй! — крикнул он отчаянным голосом. — Налейте всем.
Кривенко откупорил пиво и разлил по стаканам. Туляков дрожащими руками разложил на тарелки мясо и пирожки.
— Луза, что не говоришь привет своим гостям? — закричал Ю по-китайски и, шатаясь, поднял стакан.
— Я, Ю Шань, командир Голодных братьев, принося в дар пиво и хлеб, чествую память всех вас, павших в бою, — заговорил он тонким голосом и поглядел высоко вверх, на темные стропила сарая. — Я делаю это в ночь вашей смерти. Триста дней и ночей вы боролись и изнемогали от огня, меча и болезней. Я, Ю Шань, ваш командир, дал вместе с вами клятву победить или найти смерть. Я удостоился получить жизнь и видеть победу, но я не могу приписать всю заслугу себе. С вами, души умерших, которые помогли совершить этот подвиг, я хочу разделить славу. Нам выбрали для праздника место, окруженное холмами, свидетелями нашей славы и гибели. Нам приготовили пышный стол. Я призываю ваши души принять угощение и насладиться вашей долей славы в общей победе.
Стояла безмолвная тишина, пока говорил Ю Шань. Не слышно было ни шёпота, ни даже дыханий. Воображение рисовало сотни партизанских душ, пробирающихся сквозь ночь и туман в пожарный сарай глухого колхоза, чтобы присоединиться к погибшим в прежних битвах, чтобы рассказать о подвигах и получить свою долю славы.
— Я, Ю Шань, командир ваш, остался один. Но я кликну клич и вызову новые сотни бойцов и буду драться, пока не погибну… И слово вам даю, души героев: не будет расти там трава, где я ступлю ногой. Я раскину пожары по земле, и японцы устанут рыть могилы для убитых, и звери станут жрать их, не боясь помехи. Мы победим. Эй, пейте пиво! Эй, угощайтесь! Пусть идет праздник. Эй!
Все двинулись к столу, окружая Ю Шаня. Луза поднял вверх руку.
— Стойте! Я скажу слово.
— Не надо. Готовь машину. Едем!
— Где он? Ю Шань!
Но Ю Шаня уже не было. Надежда видела, как он выбежал из сарая и исчез в тумане у реки.
В тот год появились люди в самых разных местах. Одни из них прибывали в поездах с запада и, не успев как следует оглядеться, садились на коней и уезжали в тайгу, до зубов вооруженные инструментами исследователей и строителей. Другие выгружались из балтийских и черноморских пароходов, желтые от морской болезни и тропических лихорадок. Третьи прибывали на самолетах. Тайга вбирала их всех без остатка, и города по-прежнему были безлюдны. Полухрустов уже путешествовал в низовьях Амура, строил завод. На Камчатку Федорович требовал инструментальщиков и электриков, больше всего электриков. По Амуру пустили глиссеры, на севере Чукотки опробовали аэросани. Пьяный чукча на базаре в Кэрби клялся, что видел целый город аэросаней, промчавшихся перед его глазами мгновенным свистящим видением. Строились лыжные фабрики, но лыж в магазинах не было, лыжи уходили неизвестно куда. На вокзалах висели плакаты: «Нужны плотники, арматурщики, токари», и еще плотники…
Пошел слух о четырех городах, заложенных на склонах Сихотэ-Алиня. Из ущелий между сопок, от века непроходимых, вдруг вылезали дороги, и девушка-нивелировщик устанавливала нивелир перед тунгусским стойбищем, лет двадцать не видевшим городских людей. В сопки ломились грейдеры, экскаваторы, катки. Над озерами, усыпанными дремлющей птицей, вдруг взмывал самолет и снова уходил в синеву леса, в потаенное свое жилье, между безыменными горами.
У нанайцев завелись зажигалки и папиросы ростовских фабрик. Вербовщики рабочих на Дальний Восток работали до изнеможения. Они держали в карманах депеши на тысячу, десять, сто тысяч рабочих. Они могли бы подписывать договора на целые районы, вывозить целые города и республики. Сначала им указывали жесткие условия — плотников первого класса, землекопов первого класса; потом плотников, сколько найдется, каменщиков, бетонщиков, слесарей, кузнецов, — людей, людей, людей!
Сначала требовали предпочтительно холостых, но скоро закричали, что желательны лишь семейные.
«Женщин! Женщин!» — заголосили телеграммы.
Вербовщики бросились из Костромы в Вятку, из Вятки в Воронеж, из Воронежа в Минск. Людей! Людей!
Но для работ, начатых страною, просто не хватало всех ее ста семидесяти пяти миллионов жителей. Мобилизация членов партии и комсомола на Дальний Восток шла почти непрерывно. Следом за ними ехали родственники, любители странствий, любители заработать, ехали ученые, практиканты, двигались воинские эшелоны.
Янкова сняли со стройки 214 и бросили на помощь Зарецкому. Он вылетел в край хлопотать об оставлении на старой работе.
— Смотри, я весь высох от волнения, — говорил он Михаилу Семеновичу. — Войди в мое положение, стар я, засыплюсь, того и гляди.
— А еще на войну просишься! Не можешь работать, Гаврила, садись на пенсию. Вырасти помощников, тогда и отдыхать будешь.
— А я что — не растил? Вот тебе Марченко — раз…
— Ну-ну, еще, — Михаил Семенович записывал.
— Племянница Ольга — два, Лубенцов — инженер — три. Прохвост был, лентяй, а ныне — смотри-ка: знатный человек по всем правилам…
Янков поехал на место Зарецкого. Демидова, мужа Варвары, послали в тайгу, к нанайцам. Лубенцова вызвали и, подержав три дня в городе, назначили на разведку большой грунтовой дороги к стройке 214, но он отказался.
— Почему? — спросил Михаил Семенович.
Лубенцов покраснел.
— Грехи есть.
Марченко посадили на место Янкова.
— Не могу я, Михаил Семенович, сильно так выдвигаться — сил не хватит, — сказал он при встрече.
— Не будешь выдвигаться — в землю вобью.
Вместе с Марченко поехал Михаил Семенович в дивизию Винокурова: как раз уходили ребята в запас. Искал в старой записной книжке имена, нашел Цоя и Ушакова, но они остались на сверхсрочную. Всё-таки выбрал сорок человек, завербовал их договорами на три года и отправил вместе с Марченко.
