Дерни за веревочку - Рыбаков Вячеслав Михайлович (книги без регистрации полные версии .txt) 📗
Не отвечали долго, но ответили. Олегов голос сказал браво:
– Шорлемер на проводе!
– Привет, Олег. Это Дима. Не помешал?
– А-а, здравствуй, – голос сразу потух и стал усталым. – Нет, конечно, не помешал, что ты, – произнес голос, отчетливо давая понять что, конечно же, помешал. – Давненько не имел чести тебя услышать, душа моя. Что поделываешь?
– Гнию, – ответил Дима. – Давай повстречаемся.
– Увы-увы, – сказал Олег. – Я жду важного звонка, чтобы тут же сорваться по делу. Такие, знаешь ли, проблемы нам подчас подбрасывает наш благословенный век…
– А что такое?
– Бестактный ты, душа моя.
– Ой, прости!..
– По телефону о делах ни слова, ты же знаешь мой принцип. Меня, знаешь… я думаю, пишут круглые сутки.
– Понял, понял. Я просто хотел тебе одну штуку показать.
– Накрасил что-то?
– Угу.
– Когда?
– Да уж почти месяц…
– И с тех пор – ничего?
– Да, в общем, ничего… – Дима стеснялся. Он чувствовал, что его звонок некстати, но разговор уже потек, и у него не хватало умения решительно выйти из него; ему казалось, что, повесив трубку сразу, он обидит Олега тем, что сразу понял – Олег ему не рад. Тем более у Олега явно опять какие-то неприятности.
– Работать надо больше, душа моя. Каждый день.
– Вчера вот попробовал. И ты понимаешь, Олег, так загорелся вроде… а не получилось.
– Как называется?
Дима покраснел.
– «Афродита»…
– И не могло получиться. Ты маньяк, что ли?
– Да нет! – возмутился было Дима и сразу сник, засомневавшись; а может, и правда маньяк? – Просто… хотелось, чтобы было очень красиво. Очень…
– Мещанина в себе дави, душа моя. Дави без жалости. Какой ты художник, когда мыслишь подобными категориями! Красиво очень – фу-ты, ну-ты! Ты что, не ощущаешь ублюдочности собственных слов?
Дима не нашелся, что ответить.
– Ты посмотри, что вокруг! – разгорячился Олег. – Посмотри, посмотри! Вот из той будки, откуда звонишь – поводи вокруг глазами! Пародия, гротеск, издевательство над человеческой природой! Галич по Би-Би-Си говорил осенью о полном разложении слова в СССР: да, но ведь и образ разрушен полностью! И цветность! Все серое, все плывет, как в пьяном дыму! А ты высасываешь из… ну, скажем, из пальца, хотя на самом деле из другого места, просто материться не хочу… пошленькие красивости…
– Да именно потому, что все такое серое, и нужно что-то… – начал было Дима, но Олег не дал ему говорить.
– Высасываешь красивости на потребу мещанам. Лука-утешитель. Надо показывать: вот в каком дерьме вы живете. В дерьме! В дерьме! Сорок раз в дерьме! И небо над вами – дерьмо, и гениталии ваши – в дерьме, и отношения ваши друг с другом – это отношения задницы и унитаза, и все сложности жизни для вас – кто на кого первым успеет сесть. «Афродита»! – издевательски передразнил он. – Слышать не хочу! Пока не поймешь этого – не появляйся!
– Да я понял! – отчаянно закричал Дима. Каждое слово Олега будто раскаленной, туго натянутой проволокой расхлестывало ему сердце. Проволок было уже десятки, а сердце такое маленькое… – Я и хотел тебе показать совсем другую работу, как раз об этом, я ее пока «Пляж» назвал, но…
– О, майн либер хэндэ хох, – устало сказал Олег. – Опять девки в купальниках? Или уже без? Вокруг такое творится – а у тебя одно на уме… Тебе надо поспать с красивой девушкой, Степной Волк, – процитировал он Гессе, чуть польстив Диме, потому что уподобил его Степному Волку, но в то же время презрительно. – Знаешь, Дымок, у меня мрачное предчувствие. Когда ты наконец потеряешь девственность, ты вообще перестанешь писать. Окажется – не о чем. Помяни мое слово. Окажется, что гораздо проще стаскивать лифчики в натуре, чем мараться с красками.
– Олег, да я же совсем не об этом!
– Ладно. Мое дело сказать, твое – на ус мотать. А теперь, душа моя, я тебя погоню. Я же говорил – я звонка жду. Пока.
– Пока…
Олег повесил трубку, и телефон действительно почти тотчас же прозвонил.
– Шорлемер на проводе! – браво сказал Олег.
– Двести пятьдесят, – не здороваясь, сообщил ему мягкий мужской голос.
– Это грабеж, – после паузы сказал Олег, чуть осипнув. Провел по намокшему лбу ладонью. – Она стоит не менее восьмисот.
– Двести пятьдесят, – с мягкой настойчивостью повторили там.
– Эту икону я сам вывез из Олонецкой губернии весной. Старообрядческий канон соблю…
– Двести пятьдесят, – прозвучало снова, с такой интонацией, словно невидимый собеседник втолковывал некую очевидную истину непонятливому, упрямому ребенку.
Олег молчал.
– Олежек, – ласково сказали в трубке. – Вы же сами нарисовали ее. Мой эксперт установил это достоверно. Но я не обижаюсь и не ловлю вас за руку. Более того, я беру ее, поскольку после нашей обработки действительно смогу продать ее как подлинник. Но это сделаю я. Ваша доля – двести пятьдесят.
Олег опять провел ладонью по лбу. Воровато покосился на лежащую брюнетку. Та, зачем-то прикрыв живот углом одеяла, заложив одну руку за голову, медленно курила, бездумно глядя в потолок. Нет, не слышит.
– Хорош-шо, – сказал Олег.
– Вот и хорошо, что хорошо. Сегодня в восемнадцать, – сказали в трубке, шутливо так, будто речь шла о назначении любовного свидания, – на нашей скамейке.
Олег повесил трубку и старательно улыбнулся в сторону брюнетки.
– Втюхал за шестьсот, – громко сказал он.
– Продешевил, – равнодушно сказала брюнетка, даже не повернув головы. Плавным, точеным движением поднесла сигарету к губам и затянулась. Маникюр был цвета крови.
Дима всего этого, конечно, не видел и не слышал. Откинувшись спиной и затылком на стекле, он некоторое время стоял в кабине. С грохотом и рычанием прокатил мимо, вываливая под себя черное облако дизельного дыма, мощный грузовик с длинным прицепом, полным тонких бурых труб. Дверь кабины тоненько задребезжала.
– О господи, – вслух сказал Дима. – Теперь-то куда?
Потом позвонил снова.
Ответили быстро.
– Вика? – спросил Дима, стараясь говорить как можно веселее и приветливее.
– Да… Кто это?
– Уже забыла? – проговорил он с омерзительной ему самому кокетливо-светской интонацией. – Короткая память у красивых девушек… Это Степной Волк, – сказал он и сам засмеялся. – Да не пугайся ты, просто меня один друг так называет… Дима это, вчерашний.
Она мгновение молчала, и он подумал было, что телефон сломался. В трубке шуршало и хрустело.
– Ой, это вы! – с радостным изумлением защебетала она, и он вдруг подумал, что, наверное, она притворяется сейчас так же, как он сам. – А я никак не думала, что вы позвоните уже сегодня! Потому и не узнала вас сразу, а так я вас, конечно, очень помню, как мы замечательно ехали! Книжка ваша такая толстая, неужели вы уже прочитали?
– Конечно. Ну, я нарочно поторопился. Хотел поскорее тебе вручить.
– Правда? – растроганно сказала она, и опять ему почувствовалось лицемерие. – Спасибо! Теперь нам надо встретиться, да?
– Если хочешь.
– Хочу! Как же нам это сделать? Может быть, вы подъедете ко мне в гости?
– А на нейтральной территории не хочешь?
– Нет, давайте лучше в гости. К маме знаменитые люди всегда ходят в гости. А ведь вы тоже художник. Я хочу, чтобы и ко мне пришли в гости.
– Понял. Говори, куда.
Она стала рассказывать – подробнейшим образом, все повторяя по три раза, будто очень боялась, что он не найдет. Метро Петроградская… троллейбус… третий этаж, налево…
– Значит, жду вас в три. Знаете, а я попробую как-нибудь маму из дому выдвинуть, – застенчиво пообещала она. – Правда ведь, вдвоем будет лучше?
– Ясно дело, – согласился Дима и повесил трубку.
Чем ближе Дима подъезжал, тем меньше ему верилось, что с Ней кончено. Это просто так! Ну уехала, мало ли! Это я чокнутый, из всего трагедии делаю, а Она хорошая, нормальная… Нельзя, нельзя, кричало все в нем, а троллейбус, грузно переваливаясь и дергаясь, уже выворачивал на Большую Пушкарскую, и хотелось выскочить вон и побрести куда-нибудь бесцельно, чтобы время скоротать, чтобы ждать Ее возвращения. Но пора взрослеть. Жить пора. Он ехал.
