Последняя звезда - Янси Рик (читать полную версию книги txt) 📗
Священник поднимается, словно Левиафан из черных, лишенных света глубин.
Путь на поверхность проходит мимо «Дивана пещерного человека» и «Хрустального короля» к «Большому залу» – главной жилой зоне выживших и наконец приводит к «Дворцу богов». Это любимое место священника. Кристаллические образования блестят, как замороженные осколки лунного света, а потолок напоминает набегающие на берег волны. Ближе к поверхности воздух уже не такой влажный, как на глубине, здесь чувствуется запах дыма от пожарищ, которые продолжают бушевать в оставленном беженцами мире.
«Господи, благослови этот пепел, которым будем посыпать наши головы, сознавая, что мы есть прах».
В голове священника мелькают отрывки молитв. Строки из гимнов. Литании, благословления и слова отпущения грехов.
«Господь дарует тебе прощение и мир. А я отпускаю тебе грехи…»
И еще из Библии: «До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня».
Фимиам дымит в курильнице. Витражи расщепляют блеклый весенний свет. Скамьи по воскресеньям скрипят, как корпус древнего корабля далеко в море. Величавая поступь времени. Календарь, которому с самого детства была подчинена его жизнь: Рождественский пост, Рождество, Великий пост, Пасха. Священник понимает, что любил не то. Его завораживали ритуалы, традиции, помпезность и роскошь, то, в чем несведущие винят Церковь. Он любил форму, не содержание. Хлеб, а не тело.
Но эта слабость не делала его плохим священником. Тихий и смиренный, он всегда был верен своему призванию. Ему нравилось помогать людям. Недели, проведенные в пещерах, были самыми плодотворными в его жизни. Страдание возвращает Господа в его земной дом – в те самые полные ужаса, смятения и боли ясли, где он родился.
«Посмотри на обратную сторону страдания, – думает про себя священник, – и увидишь лицо Господа».
Наверху, прямо у входа во «Дворец богов», сидит часовой. Это довольно крупный мужчина в надвинутой на лоб бейсболке и потертой кожаной куртке. Холодный северный ветер, предвестник зимы, разогнал облака. Силуэт часового четко вырисовывается на фоне усыпанного яркими звездами черного неба. Часовой держит в руке бинокль, винтовка лежит у него на коленях.
Он кивает священнику и спрашивает:
– Где твое пальто, святой отец? Ночь сегодня холодная.
Священник грустно улыбается:
– Так вышло, что я отдал его Агате.
Мужчина что-то понимающе бурчит себе под нос. В их группе именно Агата вечно на что-то жаловалась. То она замерзла, то проголодалась, то еще что-нибудь.
Часовой подносит бинокль к глазам и смотрит вверх.
– Не видел, прилетали еще? – спрашивает его священник.
За неделю до этого они засекли первый объект. Серебристо-серый, похожий на сигару, он на несколько минут завис над пещерами, а потом без единого звука взмыл в ярко-синее небо и превратился в едва заметный штрих. Два дня спустя появился еще один – хотя, возможно, это был тот же, первый. Он бесшумно проплыл у них над головами и скрылся за горизонтом. Вопросов о происхождении этих странных штуковин ни у кого не возникало. Все обитатели пещер знали, что эти корабли внеземного происхождения. Но никто не ведал, зачем они прибыли, и это пугало больше всего.
Часовой опускает бинокль и трет глаза.
– Что случилось, святой отец? Не спится?
– Так я вообще мало сплю в последнее время, – говорит священник. Ему не хочется, чтобы часовой подумал, будто он жалуется, и он добавляет: – Дел невпроворот.
– Атеистов в окопах не бывает.
Клише повисает в воздухе, как запах чего-то прогорклого и неудобоваримого.
– И в пещерах, – подхватывает священник.
С того момента, как они познакомились, он пытался узнать этого человека получше, но все тщетно. Мужчина не подпускал к себе. Лишившись надежды, он наглухо заперся от окружающих на засовы гнева и горя. Им и так удалось прожить дольше отпущенного. От такого не спрячешься и не убежишь. Для кого-то смерть – повивальная бабка веры. Для кого-то – ее палач.
Мужчина достает из нагрудного кармана упаковку жевательной резинки, аккуратно разворачивает один пластик и отправляет в рот. Перед тем как положить упаковку обратно в карман, он пересчитывает оставшиеся пластики. Со священником он не делится.
– Последняя осталась, – объясняет часовой и слегка подвигается на холодном камне.
– Понимаю, – говорит священник.
– Неужели? – Часовой размеренно жует. – Действительно понимаешь?
Сухой хлеб и скисшее вино. Он еще ощущает во рту их вкус. Хлеб следовало преломить, а вином поделиться. Он не должен был служить мессу один.
– Я верю, что понимаю, – отвечает невысокий священник.
– А я – нет, – медленно и взвешенно произносит мужчина. – Я ни хрена ни во что не верю.
Священник заливается краской. Его тихий смущенный смех звучит, как шлепки босых детских ножек по ступенькам длинной лестницы. Он нервно поправляет воротничок.
– Когда пропало электричество, я верил, что оно снова появится, – продолжает мужчина с винтовкой. – Все верили. Электричество пропало – электричество появится. Это ведь и есть вера, да? – Он жует резинку то левыми зубами, то правыми, перекатывает взад-вперед языком зеленый комок. – Потом с побережья просочились новости о том, что больше нет никакого побережья. Теперь у нас Рино на берегу океана. Подумаешь. Делов-то? Землетрясения и раньше случались. И цунами. Кому нужен Нью-Йорк? Что такого особенного в Калифорнии? Мы справимся. Все придет в норму. Мы же всегда справляемся. Я в это верил.
Часовой кивает и смотрит в ночное небо на холодные яркие звезды. Взгляд направлен вверх, а голос понижается.
– Потом люди заболели. Антибиотики. Карантины. Дезинфекторы. Мы ходили в масках, мыли руки, пока кожа не начала слезать. И большинство все равно умерло.
Мужчина с винтовкой смотрит на звезды, будто ждет, что они оторвутся от черного неба и посыплются на землю. А почему бы и нет?
– Мои соседи. Друзья. Жена с детьми. Я знал, что все умереть не могут. Как могут умереть все? Кто-то заболеет, но не большинство же? И многие вылечиваются, верно? Вот это и есть вера.
Мужчина достает из ботинка охотничий нож и начинает вычищать из-под ногтей грязь.
– Вот во что мы верили. Ты растешь. Учишься в школе. Находишь работу. Заводишь семью. – Покончив с ногтями на одной руке (на каждый ноготь по одному пункту веры), часовой приступает к ногтям на другой. – Твои дети подрастают. Учатся в школе. Находят работу. Заводят семью. – Ноготь, ноготь. Ноготь, ноготь, ноготь. Мужчина рукой, в которой держит нож, сдвигает бейсболку на затылок. – Я никогда не был верующим в твоем понимании. Двадцать лет не был в церкви. Но я знаю, что такое вера, святой отец. Я знаю, как это – верить во что-то. Света нет, свет включили. Воды нахлынули, воды схлынули. Люди болеют, люди выздоравливают. Жизнь идет своим чередом. В этом и есть истинная вера. Я прав? Выбросить бессмысленный треп про рай и ад, грех и спасение, а это останется. В это верят даже самые отъявленные атеисты, которые плюют на вашу церковь. Верят в то, что жизнь будет продолжаться.
– Да, – соглашается священник, – жизнь будет продолжаться.
Часовой недобро улыбается и тычет ножом в грудь священника.
– Ты не услышал ни слова из того, что я сказал, – рычит он. – Вот поэтому я на дух не переношу вашу братию. Палите свои свечки, бормочите на латыни заклинания, молитесь Богу. А Он не слушает. Ему плевать. Он просто псих или садист. Или и то и другое. Мир в огне, а вы молитесь мудаку, который либо устроил пожар, либо позволил ему случиться.
Маленький священник поднимает руки, те самые, которыми освящал хлеб и вино. Он как бы показывает часовому, что руки у него пустые и он никому не желает зла.
– Я не претендую на то, что знаю мысли Господа, – говорит священник и медленно опускает руки. Не отрывая взгляда от ножа, он цитирует из Книги Иова: – «Так, я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал».
Мужчина долго и пристально смотрит на священника. Повисает неловкая пауза, а он все молчит и жует свою уже безвкусную жвачку.
