Ущелье Батырлар-джол (журн. вариант) - Студитский Александр Николаевич (читаемые книги читать .txt) 📗
— Ну? — спросил он, не скрывая своего недоумения.
Павел с досадой выхватил корень у него из рук.
— Эх вы, зоологи! Смотри! Он надломил один из корешков, потянул — в разломе показались тонкие прозрачные нити.
— Каучук, — догадался Карцев.
Павел кивнул головой.
— А что за растение? — спросил Карцев. — Кок-сагыз?
Павел посмотрел на него с негодованием.
— Ну, друг, — сказал он, покачав головой и снова торопливо завертывая корень в бумагу, — я вижу, что тебя удивлять нечем.
— Да ты скажи толком, в чем дело? — обиделся Карцев.
Павел, не отвечая, опять наклонился к дверцам тумбочки и убрал сверток.
— Знаешь ли ты, чудак, — сказал он, поднимаясь в возбуждении с койки, какой вес имеет корень кок-сагыза?
— Двести граммов! — ответил Борис наобум.
Павел опять посмотрел на него с уничтожающим выражением.
— В природе ни один человек не находил корня тяжелее десяти граммов! сказал он с досадой. — В культуре, на хороших почвах встречаются экземпляры и в пятьдесят-сто граммов. Они получились, конечно, уже в результате селекции. Описывали отдельные корни и в двести пятьдесят и даже триста граммов, мне такие не встречались. А этот знаешь сколько весит?
— Полкило?
— Пятьсот пятьдесят граммов! — торжественно произнес Павел. — Я сам взвешивал. Но это в сухом виде. Значит, его сырой вес был, может быть, втрое больше. Представляешь ты себе, что это значит?
— Да, это большое дело…
— "Большое дело"!… — пренебрежительно сказал Павел. — Да это целый переворот в отечественной каучуковой промышленности, если хочешь знать!
— Вот как?
— Ну конечно. При известных нам размерах корня кок-сагыза нет возможности получить более двухсот килограммов каучука с гектара. А этот корень — я тебе гарантирую! — дал бы не менее семисот, а то и восемьсот килограммов с гектара. Это уже продуктивность, превышающая продуктивность гевеи и других тропических каучуконосов вдвое.
Павел опять принялся торопливо скручивать папиросу.
— А где же ты достал этот корень? — спросил Борис. — Вырастил на станции?
— Если бы так!… — Павел тряхнул головой. — Это, брат, целая история. Ну, я тебе в самых кратких чертах… Ты Мировича помнишь?
— Да, как же. Крупнейший специалист по каучуконосам…
— Ну, он теперь здесь. Мой директор. Наша база в Нарынской долине, на высоте двух тысяч метров. Когда я поступил к нему на работу, мы условились, что все дела, касающиеся культуры кок-сагыза, я буду честно выполнять, но поставлю своей задачей поиски новых каучуконосов. Здесь, по отрогам Тянь-Шаня, — сотни совершенно необследованных мест. Он дал согласие, хотя все время относится к моим поискам скептически.
— И это — результат твоих поисков? — кивнул Борис на раскрытые дверцы тумбочки.
Павел закусил губу — это была его старая привычка — и ударил кулаком по колену.
— Не совсем. Нашел корень не я.
— А кто же?
— У меня, видишь ли, на летних пастбищах по южному склону Мульде-Тау, где я совершал свои экскурсии, завелся дружок. Киргиз-пастух, хороший, душевный старик. Я ему кое в чем помогал. И он мне однажды приволок этот корень. Он не мог толком объяснить, откуда он взялся, хотя искренне хотел это сделать.
— Так ты и не узнал?
— Кое-что в конце концов удалось выяснить. Корень этот, очевидно, принесло потоком с гор. Старик нашел его в пересохшем русле весной. Был июль. Началось таяние снегов. Этот ручей почему-то пользуется дурной славой… Его называют Джаман-су — дурная вода. Я все-таки побывал в этих местах. Нашел ручей и двинулся по его руслу. Он течет по совершенно отвесной скале, в узкой расщелине.
— Добрался?
Павел отрицательно покачал головой.
— Под ледяными брызгами, на пронизывающем ветру я карабкался весь день, поднялся на триста метров — и вернулся. Подъем в это время года там невозможен. Ночь я провел в юрте у старика. У меня поднялась температура, начался бред… Кое-как добрался до станции. Меня свезли в Нарын. Там в моей болезни не смогли разобраться. Отправили сюда.
— Что же с тобой было?
— До сих пор никто толком не знает. Нашли изменения в крови. Анизоцитоз… Ты представляешь себе, что это такое?
— Это изменение красных кровяных телец. Величина их становится различной.
— Ну, вот. Были еще кое-какие изменения — ослабело зрение, огрубела кожа на теле… Сейчас все прошло. Ах, — махнул он рукой, — ничего мне не сделается!… Слушай, Борис, — сказал он, опять усаживаясь на койку и положив свои руки на колени Карцеву, — я уже отчаялся тебя видеть… А ты мне нужен, как воздух. Веришь?
Карцев улыбнулся.
— Предположим, верю.
— Обещаешь помочь?
Карцев опять улыбнулся.
— Смотря в чем.
— Ну, ясно, что ничего вредного или глупого я с тебя не потребую.
Он посмотрел Карцеву прямо в глаза.
— Пойдешь со мной за этим корнем? — Он кивнул на раскрытые дверцы тумбочки.
Карцев замялся.
— Слушай, — голос Павла понизился до взволнованного полушепота, — это отнимет у тебя неделю, не больше… Твоя экспедиция уйдет без тебя, ты ее нагонишь, я тебе помогу в этом. А мне одному не справиться. Нужен спутник, свой парень, которому я могу довериться. Это же большое дело, ты понимаешь?
— Постой, а сотрудники станции? Неужели они тебе не смогут помочь? спросил Борис.
Павел поморщился.
— Нет, это исключается, — сказал он голосом, не допускающим дальнейших расспросов. — Есть там одна девушка, она, может быть, с нами пойдет… Но этого недостаточно.
Борис молчал, обдумывая неожиданное предложение. Что-то в этом предложении было таким заманчивым, что ему не хотелось сразу отказываться; его привлекала не столько деловая сторона этого похода, сколько романтика путешествия в неизведанные места, борьба с предстоящими трудностями, преодоление препятствий, налет какой-то таинственности на всей этой истории… И именно это волновало и трогало, а не перспектива каких-то призрачных научных открытий.
Павел продолжал смотреть ему прямо в лицо.
— Ну? — спросил он наконец, не сдерживая нетерпения.
— Эх, была не была! — сказал Борис, поднимаясь со своего табурета. — В общем, это направление мне по дороге… Только смотри — не больше недели.
2.
Ветер дул с востока — сухой, горячий, не приносящий облегчения от палящего зноя. В окно лаборатории было видно, как он треплет зелень посевов, ровными рядами идущую по направлению к подножиям гор. Дальше тянулся пейзаж, похожий на этюд, написанный в широкой, свободной манере: бугры сыртов однотонно бурого цвета, за ними — зеленая полоса кустарников на предгорьях, уходящая длинными языками в ущелье, еще дальше — красно-бурые громады скал и над ними — бледноголубые остроконечные снеговые вершины, сияющие под раскаленным солнцем.
— Как дела? — спросил Петренко, не поднимая головы от микроскопа.
Женя пожала плечами, задумчиво разглядывая знакомый пейзаж за окном.
— Все то же, — ответила она помолчав.
— Как последний анализ?
— Те же двенадцать и две десятых процента. Никак не повышается… Неужели вы верите, что когда-нибудь повысится? Вот уж год как я у вас работаю и не вижу никакого результата ваших усилий.
Петренко молчал. Женя отошла от окна, остановилась у зеркала, висящего над раковиной. Стекло отразило дочерна загорелое лицо с большими темными глазами, ровные дуги бровей, пушистые волосы, падающие кольцами на плечи.
Она медленно накрутила темный локон на палец, серьезно разглядывая свое отражение в зеркале, и вздрогнула, услышав запоздалую реплику своего собеседника:
— Одна десятая процента в каждом корне помноженная на общее количество растений на всех наших плантациях — это сотни дополнительных тонн каучука.
— И вы полагаете, что вашим методом вы все-таки добьетесь повышения хотя бы на одну десятую процента?
Петренко поднял наконец голову от микроскопа.
