Остров в открытом море - Росоховатский Игорь Маркович (первая книга .txt) 📗
А я думаю: “Если Нифонтов хочет облагодетельствовать страждущее человечество, то почему бы ему не сделать это за свой счет, за счет своего времени и своих усилий? Но и Вольдемарычу надо отдать должное: ишь какое современное прикрытие придумал — исследования на стыках наук…”
— Кстати, — как бы вскользь говорит Вольдемарыч, — чтобы возместить вам дополнительные затраты времени, Управление выделило нам премию за последнюю совместную работу.
Наступило общее оживление. Смотрю на часы: уже три, а никто ни гу-гу. Три тридцать… Четыре… Через полчаса Сам уйдет в Президиум…
И тут я не выдержал.
— Это все, — говорю, — хорошо, замечательно. Исследования на стыках наук, помощь медицине… Но прошу ответить на один немаловажный вопрос: материалы эти и результаты комплексных исследований Нифонтов использует для своей диссертации?
— Какое это имеет значение? — рявкнул Сам.
— А такое, — отвечаю, — что если материалы нужны для диссертации, то систематику вам придется поручить другому отделу.
Сам прикнопил меня своими лютыми глазками к стенке.
— Это вы от имени отдела выступаете? — спрашивает. — Вас уполномочили?
Он метнул косой взгляд на мужеподобную красотку. Спрашивает:
— Борис Петрович говорит и от вашего имени, Надежда Кимовна?
Она кокетливо передернула плечиками и, в свою очередь, косит на Илью Спиридоныча. Сам — к нему:
— Вы уполномачивали?
Илья Спиридоныч невозмутимо очки на носу поправил и очень ровным — под линеечку — голосом:
— Разве у меня своего языка не имеется? Да что вы, Александр Вольдемарыч, Бориса Петровича не знаете? Ему лишь бы воду замутить. Без скандала жить не может.
— Так вы, оказывается, еще ко всему и самозванец, Борис Петрович? — уже остывая, довольно рокочет Сам.
— Оказывается, так, — отвечаю. — Но все равно на чужого дядю работать не стану.
— Так ведь никто вас здесь в отделе и не держит, — говорит Сам.
Тон его спокойно-рассудительный задел меня больше, чем слова. Глядя в его широкую переносицу, я отчеканил:
— “По собственному желанию” не уйду.
Я попал в цель, потому что в его маленьких глазках вспыхнула ярость. Изо всех сил сдерживая ее, он проговорил:
— А мы вас “по собственному” и не отпустим. Вот завтра на собрании все товарищам объясните, тогда и решим, как вас отпускать. Надежда Кимовна, как полагаете, нужно собрание?
— Да он наверняка уже сам все понял, без собрания, — говорит Надежда Кимовна.
Сам прошествовал к выходу. После его ухода все старательно делали вид, будто ничего не случилось. Но я сорвал их игру.
— Значит, так получаются самозванцы? — спрашиваю громко. — Может, и Лжедмитрий так получился?
Молчат.
Тогда я подхожу к Илье Спиридонычу.
— А как же быть с личным примером, с воспитанием молодежи, о котором вы так любите говорить?
Думаете, он смутился? Ничуть не бывало.
— Вы, — говорит, — Борис Петрович, об НВ забыли.
НВ — это у нас свой, отдельский термин, означает — не выставляться.
Тут и остальные загалдели. Дескать, нам же разъяснили, что все это исключительно для пользы науки. И только Надежда Кимовна с откровенным злорадством на меня посмотрела и высказалась:
— Давно вам твержу, Борис Петрович: дурно вы воспитаны, вкуса у вас нет. Отсюда и все ваши беды, бедняжка.
А Танечка—Манечка—Любочка будто в мысли мои заглянули:
— Молчали бы вы, Борис Петрович, и все было бы в порядке.
В общем, виноватым оказался я.
Даже друг мой, Виктор Воденков, когда я ему обо всем рассказал, посмеялся надо мной: “А ты что, младенец? Людей не знаешь? В двадцать четыре года кандидатом стал, да еще и выставляешься. Утверждают, будто талантлив ты. А это вина перед ближними не малая”.
Муторномне. Тошно ходить на службу. Смотреть на сослуживцев не могу. Видимо, все еще реакция продолжается. Придется ждать, пока пройдет… А возможно, дело не только в том, что случилось на службе. Устал я сильно в последнее время, перегрузился: диссертация, курсы, в нескольких комиссиях заседать заставили. Ничего, лето придет — отдохну.
А в остальном у меня все хорошо.
Передавайте привет Валерию Павловичу.
Борис
ПИСЬМО ВТОРОЕ
19 апреля
Здравствуйте, родные! Извините за долгое молчание.
Пишу из больницы. Доктор Барновский настоял, чтобы я вам написал. Мне трудно писать. В голове быстро-быстро вертятся жернова — большие и маленькие, мелкозернистые и крупнозернистые, массивные и легкие, — размалывающие мозг, накручивающие на себя нервы.
Доктор говорит, что это скоро пройдет, так что вы не волнуйтесь. Я верю ему, потому что лечение идет успешно, и я теперь уже отчетливо помню все случившееся и знаю, почему попал сюда.
После ссоры с Самим собрание в лаборатории все-таки состоялось. Возможно, я и ошибаюсь, но такого представления и в цирке не увидишь. Сам не рычал и не ворчал. Наоборот, он казался усталым и даже печальным. Всем своим видом и голосом он подчеркивал, что ему жаль меня.
Не скажу, что все сослуживцы были против меня. И все же на собрании со всей очевидностью выяснилось, что в дружном и сплоченном коллективе я человек сквалыжный, бунтарь-одиночка, возмутитель спокойствия. Меня разоблачили и заклеймили, а я все-таки не подал заявления об уходе. Уж очень не хотелось Самого радовать.
Через день вызвали меня к директору института. Выслушал он меня внимательно, сочувствие в глазах засветилось.
— Потерпите полгодика, Борис Петрович, — говорит. — У нас перемены назревают.
Полгода, вроде бы, и немного. Выплакался я ему в жилетку, решил временно смириться, ждать. А ждать оказалось невмоготу. Как говорили римляне, не так страшен рык льва, как вытье гиен и шакалов.
Я очень устал. Все меня раздражает… Чувствую себя отвратительно, и стало мне казаться, что вокруг меня не лица человеческие, а морды звериные, головы змеиные, лики птичьи… Стал я примечать, из-за чего люди враждуют и дружат, отыскивать внутренние, глубинные, самые тайные, интимные, можно сказать, причины — тошно мне показалось, не хотелось жить. А в голове все чаще “жернова” перемалывали мои мозги, зерна мыслей моих — в муку, из которой уже ничего не вырастет. Испечь из нее тоже ничего нельзя — горька очень, желчью отравлена.
Однажды потерял я сознание на улице. Очнулся в больнице. Там и познакомился с доктором Барновским Потом мне по секрету медсестра рассказала, что сначала меня пробовали лечить другие врачи, но ничего у них не получалось. Сознание ко мне не возвращалось. Оказалось, что болезнь застарелая, та самая, что в детстве вызывала головокружения и тошноты Я надеялся, что она прошла, а болезнь только затаилась до поры, до времени, как взрывчатое устройство с часовым механизмом. А вместо секундных и минутных делений в нем были деления “на неприятности”. Медики называют это “отрицательные эмоции”. Их накопилось довольно много, и наконец произошел взрыв.
Созвали консилиум. Врачи развели руками — неясно, как лечить, симптомы болезни неизвестны. Тогда пригласили доктора Барновского и разрешили ему применить какие-то его “новые методы”, я полагаю — крайние меры.
— На что жалуетесь? — спросил он меня при первом знакомстве.
— На людей, — отвечаю. — Опостылели, осточертели мне все люди. — И смеюсь, знаю, что сейчас он скажет: “От этого не лечим”.
А он прищурился, головой покачал так серьезно, участливо:
— Расскажите, чем это вызвано, голубчик.
— Причины общеизвестны, — со злостью отвечаю. — Чем старше становишься, тем лучше людей узнаешь. Как сказал один деятель — не к добру будь помянут он: “Чем лучше я узнаю людей, тем больше люблю собак”. — Нарочно вопрос заостряю, чтобы доктор этот прилипчивый отстал.
