Младшие близнецы - Ильин Владимир Леонидович (библиотека электронных книг TXT) 📗
Куда они едут? Куда могут ехать эти заскорузлые старики в старомодных одеяниях, сосредоточенно вперившие взгляд в окно? Кто ждет их в конце маршрута? Дети, внуки? Или просто друзья?
И все-таки раз они едут, значит, в конце пути есть люди, которые их ждут. И которые, возможно, до сих пор их любят.
А ты? Куда едешь ты? Хоть тебе и далеко до преклонного возраста, но уже сейчас тебя никто нигде не ждет. Ты – вещь в себе. Созданная неизвестно для чего и таковой и оставшаяся.
Ты обманываешь себя иллюзией, что скоро все наконец выяснится – но что тогда? Станет ли тебе от этого легче? Успокоится ли твоя душа, когда ты узнаешь правду о себе?
Я заколебался. Может, вернуться, пока еще не поздно? Попросить водителя остановить тяжелую грузную машину, спрыгнуть на шоссе и вернуться в свою конуру? Залить мозг алкоголем и забыться?
В конце концов, что изменится от того, что ты расставишь все точки над «i»?
Да, пожалуй, ничего. Только на свете станет больше на одного человека, утратившего слабую, еле мерцавшую надежду…
Я встал и шагнул к кабинке водителя (пассажиры оторвались от молчаливого созерцания заоконных пейзажей и недоуменно посмотрели на меня. Маленький мальчик вынул изо рта яблоко и громко сказал: «Мама, а почему дядя хочет выйти? Он хочет писать, да?»).
Однако, пока я преодолевал несколько метров по проходу между сиденьями, перед моими глазами вдруг стали появляться лица. Одно за другим. Знакомые лица. Лица моих друзей. Хилл, Леонт, Чеславий, Геродот… Портреты были неживыми, как на старинных фотографиях, и не хватало только траурной ленточки на каждом из них, чтобы усилить ощущение безысходности и боли в сердце.
Вот почему когда я все-таки добрался до парня, сидевшего за рулем, то не стал просить его остановить турбус.
Вместо этого я спросил:
– Скажите, а Дом еще функционирует? Водитель удивленно покосился на меня.
– Дом? – повторил он. – Какой дом? Тьфу ты, я и забыл, что это для нас Дом был Домом, а для всех прочих…
– Детский дом имени Макаренко, – поспешно уточнил я.
– А-а, – протянул водитель. – Так бы сразу и сказали… Это на пятьдесят первом километре, что ли? – Я кивнул. – Да, вроде бы этот сиротский приют еще не закрыли…
«Сиротский приют». А ведь по-прежнему неприятно слышать такое определение Дома, хоть ты давно уже не живешь в нем. Как и словечко «инкубаторские», которым нас обзывали городские мальчишки.
В отместку я не стал благодарить водителя, а молча вернулся на место.
Нет, все-таки этот парень не прав. Сиротский приют – это нечто казенное, серое. Тощие, вечно озлобленные на весь мир воспитанники в казенной, плохо подогнанной одежде. Редкие праздники и скудное, полуармейское меню. Воровство персонала, жестокость наказаний. Видимость обучения школьным наукам. Учителя, стремящиеся поскорее отделаться от малолетних извергов…
У нас было не так. Это был действительно Дом – во всех отношениях. Здесь нас любили и лелеяли. Воспитатели и учителя тщательно отбирались в ходе специального конкурса. Отказа не было ни в чем – ни в одежде, ни в оборудовании, ни в книгах. Кормили, как в ресторане, – с предварительным заказом любимых блюд. И не бьшо этой общей казарменной спальни – у каждого своя отдельная комната.
Про баню я уже упоминал. А еще в Доме имелось подсобное хозяйство, с огородом, огромным садом и собственной свинофермой. И работали там не мы, а специально нанятые люди. В крайних случаях, когда требовалась наша помощь, нас посылали на хозрабо-ты – но не в наказание, а «для разнообразия». Когда приедались и занятия, и игры. Причем всякий раз добровольцев на физическую работу было хоть отбавляй.
Во время каникул нам устраивали туристические поездки по всему миру. Автобусные туры по Европе, речные круизы по Волге, летний лагерь в Крыму, пешие походы по уральским горам…
На праздники в Дом приезжали с концертами известные артисты, нам устраивали спортивные соревнования и встречи с интересными людьми. Выпускной вечер в Доме превращался в подлинный праздник, с ночным фейерверком, бал ом-маскарадом и гуляньем до утра. Два раза в году, на Новый год и в день своего рождения, каждый из нас получал подарок, и это всегда было то, о чем он давно мечтал…
Кто из обычных людей мог бы похвастаться, что все эти блага и радости были ему доступны в детстве, если у него отец – не миллионер или не важная шишка в правительстве?
И все это обеспечивал один-единственный человек. Формально – директор Дома. А для нас – Папа. Один на всех, но зато какой!..
Уже потом, много лет спустя, я задумался: как Папе удавалось превращать жизнь в Доме в подлинный рай для своих несовершеннолетних «детей»? Где он брал средства на все это? Миллионером он не был, это уж точно. Скорее всего Дом существовал за счет спонсоров. Но в стране – тысячи казенных детских заведений, и на них никаких спонсоров не хватит.
И только совсем недавно я догадался, как Папа сумел опередить конкурентов в деле завоевания благотворительности толстосумов. Тем же самым способом, каким ему удалось сделать из нас кандидатов на Голгофу…
Турбус вдруг притерся к бровке шоссе и плавно остановился.
Я недоуменно огляделся.
Пассажиры с не меньшим удивлением смотрели на меня.
Я бросил взгляд в окно, и от того, что я там увидел, защемило сердце.
Дом стоял на том же самом месте, как тридцать лет тому назад. И в нем почти ничего не изменилось. Разве что деревья стали намного выше да кусты разрослись так, что превратили территорию, обнесенную чисто символическим забором, в одно сплошное море зелени.
– Спасибо, – дрогнувшим голосом сказал я неизвестно кому и поспешил к выходу.
Калитка в заборе оказалась не заперта – как было прежде. Папа не боялся, что кто-нибудь из нас сбежит. Хотя такие случаи были. Правда, очень редко. Но беглецы, как правило, возвращались сами.
Вдруг мне показалось, что я все это время тоже спасался от Дома бегством, а теперь возвращаюсь в него. К людям, ставшим для меня семьей. К своему Папе…
Но это ощущение длилось всего лишь миг.
Беглецы возвращались не так. Они входили в эту калитку, опустив голову и избегая глядеть в глаза кому бы то ни было. Они чувствовали за собой вину и готовы были сделать все, чтобы загладить ее.
А я вернулся не для того, чтобы выпрашивать прощение.
Правда, я не продумал заранее, что мне делать, если встречусь с кем-нибудь из старых воспитателей. В том, что кто-то из них все еще работает здесь, я не сомневался. От Папы мало кто уходил. Он только мог выгнать кого-то сам, и то не за первую же оплошность. Он всегда давал людям возможность исправиться. И почему-то они непременно ею пользовались…
Я нерешительно зашагал по аллее, озираясь по сторонам. Каждая травинка здесь была мне знакома. Вон на той просторной поляне среди кустов мы обычно играли в футбол. А с этих качелей однажды сорвался Пашка Травин, и Папа был первым, кто оказался рядом с ним после падения… А на той скамейке под липами мы засиживались допоздна, когда учились в старших классах. У нас была небольшая, но дружная компания. Виталина и Геральд, Хилл и Магда, Кристи и я… Три пары дурачков, играющих во влюбленность. Самодельные стихи, песни под гитару, первые поцелуи… Клятвы друг другу в том, что мы всегда будем вместе.
Куда это все делось? Не помню.
Хотя нет, вру. Как-то само собой получилось, что у каждого в жизни своя дорога, которая не пересекается с путями других. И была учеба, и поиски истины, и жажда перевернуть весь мир с ног на голову. Все это не оставляет времени для глупостей.
Правда, от Хилла я слышал, что Кристи и Геральд все-таки поженились. Но они недолго пробыли вместе. Что-то там у них не заладилось, и я готов поклясться, что знаю, в чем причина.
Просто в начале начал было слово. И принадлежало оно Папе.
Я прошел несколько метров по дорожке, ставшей еще более уютной за время моего отсутствия, прежде чем сообразил, что вокруг что-то не так.
Нет шума детворы. Никто не бегает, не прыгает и не вопит благим матом. Не слышатся удары по мячу и скрип качелей. И нигде нет ни воспитателей, ни садовника, ни вездесущих нянечек.
