Люди в сером. Трилогия (СИ) - Юрченко Кирилл (хороший книги онлайн бесплатно .txt) 📗
И еще ему почему-то казалось, что он стоит на самом краю пропасти. Один только шаг, и даже не шаг, а просто неверное движение — и он полетит вниз. Куда полетит, почему полетит, если вокруг так и так ничего нет, он не знал, но ощущение близкой пропасти не проходило.
Кстати, а почему ему кажется, что он именно стоит, а не витает над водою, как бесплотный дух из опиума для народа? Этого он тоже не знал. Стоит — и все. Он подозревал, что может расслабиться, подогнуть ноги и все равно останется здесь, но уже в висящем положении, потому что кроме «здесь» и «сейчас» вокруг ничего нет, но проверять эти свои подозрения не собирался, опять-таки из-за иррационального страха, что стоит ему так сделать — и он полетит в ту несуществующую пропасть, из которой уже не будет возврата.
Серость вокруг внезапно дрогнула и сначала медленно, а потом все быстрее закрутилась вокруг него, словно он попал внутрь наполненного туманом волчка. Интересно, отметил он, что вестибулярка никак не реагирует на это. Конечно, она у него тренированная, но все же не может никак не отметить угловую скорость, к которой очень чувствительны все живые организмы. А может, все дело в том, что ни вращения, ни тумана вокруг просто не существует, как не существует и его самого…
Чтобы не искушать судьбу, он все же закрыл глаза. Бесконечный миг кончался. Внутри заворочался чуждый до содрогания «крокодил», готовясь к финишу, и он содрогнулся от омерзения.
Глава 8
«…Чекисты призваны бороться за каждого советского человека, когда он оступился, чтобы помочь ему встать на правильный путь. В этом и заключается одна из важнейших сторон деятельности органов госбезопасности. Она имеет большую политическую значимость, вытекает из самой гуманной сущности нашего строя, отвечает требованиям идеологической работы партии. Своими специфическими средствами, на своем специфическом участке чекисты борются против всего, что чуждо нашей идеологии и морали, вносят свой вклад в большое дело формирования нового человека. Они ограждают советских людей от подрывной деятельности империалистических спецслужб. И когда видишь, что твоя работа приносит результаты, нельзя не испытывать чувства не только профессионального, но и партийного, гражданского удовлетворения. Такую линию в пашей работе мы должны еще активнее, еще энергичнее и целеустремленнее проводить и в дальнейшем…»
В отличие от Штерна, который со вчерашнего дня ходил с круглыми от восторга глазами, Павлюков не раз был за границей, правда, в Германии не доводилось, но бывал он в Турции, разок в Англии и даже в далекой Индии, поэтому жизнь загнивающего империализма была ему не в новинку. Если на то пошло, то честно говоря, ему понравилась только Индия. «Бомбей — город контрастов», — с кривой усмешкой вспомнил он.
В принципе, любой чужой город был городом контрастов, только контрасты эти все были разные. В Англии это был контраст между чопорностью и распущенностью англичан. Например, воспитанные молодые леди в беседах, особенно в беседах с малознакомыми, были образцами сдержанности и благопристойности, и они же где-нибудь на скачках могли вскакивать с мест, свистеть в два пальца и лупить от избытка игорных страстей, заменявших им, очевидно, оргазмы, зонтиками по плечам и головам незнакомых мужчин.
В Турции, из кожи вон лезущей, чтобы стать европейским государством, был резкий контраст между Востоком и Западом. Шесть раз в день воздух оглашали вопли муэдзинов с минаретов, призывавшие истинно верующих к молитве, и тут же, рядом, затмевая минареты, вздымались в стекле и бетоне современные небоскребы, а мимо стриптиз-клуба запросто могла пройти турчанка в парандже.
А вот в Индии был контраст между Обыденностью и Чудесами, когда толстый торговец уныло торчал за прилавком весь день под палящим тропическим солнцем, а рядом иссушенный — буквально кожа да кости — йог показывал фокусы, без всяких натяжек сравнимые с магией. И вот этот контраст, это соединение несоединимого подкупало и заставляло влюбиться в себя. В Индии был также контраст неописуемой роскоши с ужасающей, на грани голодной смерти, бедностью, но это была уже совсем другая песня. Все, все можно было простить Индии за возрождение в приезжих веры в Чудо!
В Германии же, как видел сейчас Павлюков, был контраст между Современностью и Средневековьем, аккуратный такой контраст, скрупулезный и педантичный, как и все у немцев. Павлюков не мог заставить себя поверить, что в Германии, изрядно разрушенной последней Великой войной, сохранились целые улочки и даже районы с постройками четырехсот-пятисотлетней старины. Да еще в идеальном таком состоянии, красивые, словно игрушечные. Скорее всего, немцы уже после Войны педантично понастроили себе улочек и райончиков «под Средневековье», с мощеными булыжником мостовыми, с гербами, выложенными мозаикой на стенах, со старинными щитами, приколоченными к толстым дубовым дверям. С точно таким же упорством, достойным лучшего применения, они старательно насаждали в умы всего мира легенды о сокрушительной мощи Германии еще со времен падения Рима. И все верили, хотя всем было известно, что Германия, как таковая, появилась только во второй половине девятнадцатого века. Ей всего-то только-только исполнилась сотня лет, а до этого были отдельные княжества и вассальства, где даже говорили на разных диалектах, которые вполне могли считаться разными языками, потому что различий в них было не меньше, чем между русским, украинским и белорусским.
Павлюков замечал все это, а Штерн — нет. Упорно, как истинный ученый, Штерн пытался разговаривать со всеми — водителем такси, официанткой в ресторане, администратором в «рецепшине» гостиницы, — по-немецки и искренне удивлялся, почему его не понимают. Всем членам их маленькой экспедиции, даже угрюмому и неразговорчивому Максютову, было ясно — почему. Просто потому, что немецкий, по его же словам, Штерн изучал только в школе. А кто не знает, что такое изучение в школах иностранного языка. Особенно если школа не имеет «языкового уклона». Все это понимали. Штерн — нет.
Павлюков смотрел на все это и с удивлением все чаще ловил себя на мысли, что, оказывается, он совершенно не знает своего молодого зама. Вовсе он не был таким уж приятным, покладистым, готовым всегда помочь молодым человеком. Они пробыли в Германии всего лишь сутки, а в нем все сильнее стала проглядывать какая-то неприсущая ему прежде заносчивость, выражающаяся, в первую очередь, во взглядах свысока и во все чаще употребляющимся им выражении «мы, немцы».
Павлюкова даже тянуло сделать ему замечание, разъяснить при удобном случае, что все мы, в первую голову, не немцы, хохлы или, допустим, узбеки, а советские люди, и что подобное поведение роняет моральный облик советского человека, который за рубежом должен выглядеть эталоном и образцом для подражания. Но время шло, удобного случая не представлялось, и профессор испытывал все меньше желания вносить разногласия в их маленький коллектив. В итоге он принял решение по возвращении обратить внимание партийного руководства Института на Штерна и поставил на этом точку.
«Несомненно, подавляющее число поступков, совершаемых людьми, диктуется инстинктом самосохранения либо личного, либо видового. Последнее проявляется в стремлении к размножению и воспитанию потомства.
Однако пассионарность имеет обратный вектор, ибо заставляет людей жертвовать собой и своим потомством, которое либо не рождается, либо находится в полном пренебрежении ради иллюзорных вожделений: честолюбия, тщеславия, гордости, алчности, ревности и прочих страстей. Следовательно, мы можем рассматривать пассионарность как антиинстинкт или инстинкт с обратным знаком».
