Осмотр на месте - Лем Станислав (читать онлайн полную книгу .TXT) 📗

Любопытно, не правда ли? К счастью, у меня были две упаковки порошка от головной боли. Ариаднистика постулировала бесконечномерное неметрическое информационно-энтропийное пространство, и ликование было всеобщим, когда удалось доказать, что это пространство полностью конгруэнтно Господу Богу, который по крайней мере таким образом, был постигнут в понятиях логики вместе со своим Всемогущественным Всеведением. И еще стало ясно, что сотворенный мир отделяется от этого квазибожественного пространства наподобие крохотного пузырька и становится по отношению к нему нигдешним, а иначе и быть не может. Весьма неожиданные последствия имела эта окончательная математизация Божественной сущности как системы Всеведения, – разумеется, системы совершенно абстрактной, ведь это не было изображение Бога как личности, но типографически совершенное Схождение Его атрибутов. Оказалось к тому же, что это бесконечномерное пространство имеет границы, однако в них не помещается ничего реального, а в особенности Вселенная. Нетрудно догадаться, что ни одна ортодоксальная религия не приняла это доказательство к сведению. Хотя трансфинитное пространство оказалось необычайно интересным объектом научных исследований, они ничем не обогатили эпистемологию, потому что речь тут шла о всеведущей системе, то есть системе, в которой никакую информацию искать не нужно, да и невозможно. (Говоря до наивности просто, всеведение есть одновременно предпосылка и атрибут этого поразительного творения абстрактной мысли, и с реальной Вселенной оно никаких точек соприкосновения не имеет.) Как если бы вы, потеряв у себя дома чайную ложечку, приступили бы к ее поискам с таким размахом, что создали бы идеальную систему безошибочного отыскания, которая, разумеется, есть не что иное, как система Отыскания Всего На Свете, и потому ничего не может сказать по вопросу о ложечке ввиду его очевидной тривиальности. Найдистика относится к исканистике приблизительно так же, как чистая математика к прикладной. Разделение общей ариаднологии на практическую и абстрактную ухудшило положение, потому что чем более мощным умом обладал ариаднолог, тем больше его интересовали свойства Всенаходящей Системы и тем меньше – банальное копание во внутренностях искусственной планетарной памяти, этого захламленного склада знаний. Поэтому кризис науки казался неизлечимым, и все же люзанцы избавились от него, именно избавились, а не преодолели на избранном ими пути; они просто вылили из купели воду вместе с ребенком, иначе говоря, им удалось совершенно избавиться от самой науки – во всяком случае, от науки в известной нам форме. На Энции уже больше ста лет нет никаких ученых, есть только граждане, которые учатся у преподавателей, а преподаватели эти – даже не усовершенствованные цифровые машины, но шустры. Освоение шустрологии стоило мне шести бессонных ночей; я пришпоривал свой бедный мозг целыми литрами кофе. Шустры – это логические элементы, невидимые невооруженным глазом, потому что размерами они сравнимы с большими молекулами. Изготовляют их другие шустры – методом, напоминающем изготовление молекул белка в живом организме; впрочем, не буду вдаваться в технические подробности. Этот переворот был крайне болезненным для люзанских ученых, и целые ученые советы кончали самоубийством, осознав, что написание магистерских и даже докторских диссертаций не имеет уже ни малейшего смысла и даже самый умный аспирант или докторант оказывается в положении человека, который пытается каменным топором изготовить каменный нож, хотя машины уже производят в тысячу раз лучшие ножи из закаленной стали. Одновременно произошло так называемое упразднение эмпирии, а тем самым и ликвидация каких бы то ни было экспериментов, лабораторных и полевых. Не нужно проводить эксперименты реально, так как специальная шустринная система может осуществить любой эксперимент in abstracto, [25] и притом со скоростью света, так что не нужно ждать, пока вырастет какая-нибудь дубрава у какого-нибудь ручья, чтобы исследовать ее влияние на микроклимат: то, что раньше заняло бы сто лет, шустры сделают в мгновение ока. Впрочем, мгновение ока для них чертовски долгое время, ведь это чуть ли не одна десятая секунды, а им хватает одной миллионной. Но и эти ошустренные эксперименты проводили только вначале, как бы по инерции, по привычке, по традиции. Ведь микроклимат всегда исследуют с какой-нибудь целью, поэтому достаточно определить эту цель, не заботясь о промежуточных этапах; и занимаются этим целеведы, прежде называвшиеся телеономами. Необходимо заметить, что цель может быть совершенно идиотской: например, чтобы сегодня шел дождь зеленого цвета, завтра – бледно-лимонного, да вдобавок каждый из них сопровождался бы радугой, или чтобы пижама ласковыми прикосновениями баюкала нас ко сну, а утром будила в назначенный час при помощи деликатного массажа, – и весь производственный цикл, необходимый для изготовления таких пижам или атмосферных осадков, будет тут же автоматически разработан и внедрен. А тот, кому интересно, как это делается, запишется на поливерситет (разумеется, ошустренный), где сперва дидакторы ему объяснят, какие вопросы имеет смысл задавать, так как на глупые вопросы нет умных ответов, и по окончании курса вопросологии он может узнавать обо всем, что его интересует; но это отнюдь не профессия – скорее уж хобби. Вопросы образуют так называемую пирамидальную иерархию, или, может, иерархическую пирамиду, не помню точно, и в этой иерархии имеется так называемый уровень Тютиквоцитока, именуемый также верхним пределом, поскольку выше этого уровня никто уже не в состоянии понять ни вопроса, ни ответа, – прежде всего потому, что пришлось бы всю жизнь посвятить одному-единственному вопросу и одному ответу, и даже этого было бы недостаточно, ибо умственные силы с возрастом угасают, а здесь они должны бы были непрерывно расти по крайней мере сто, а то и тысячу лет. Так что любопытствующий умрет раньше, чем толком спросит, и толком узнает то, что хотел. Зато из ответов на вопросы, задаваемые ниже барьера Тютиквоцитока, можно извлекать практическую пользу, и тут нет ничего удивительного и ничего нового, ибо, как объясняет дидактор ТИТИПИК 84931109 в пособии для начальных школ, чтобы съесть ржаную лепешку, не обязательно знать ни историю возникновения ржи, ни способы ее выращивания, ни теорию и практику хлебопечения, а нужно только вонзить зубы в лепешку и баста. Итак, наука одела траур по самой себе, что, впрочем, мало трогало люзанскую общественность; та, хотя и была обязана науке расцветом цивилизации, все больше ругала ученых за этот расцвет, а значит, и наукой была сыта по горло; теперь же, слава Богу, похоже было на то, что никто уже не сможет превозноситься над согражданами в качестве докторизованного доцента, и это пришлось весьма по вкусу простому человеку с его демократическими замашками. Разум не сдали в архив, но гордиться им отныне можно было только частным образом, как чистой и без веснушек кожей, которая, как известно, никаких социальных привилегий не дает. Желающие, разумеется, могли заниматься наукой по-старому, то было безвредное увлечение вроде сооружения дворцов из спичечных коробков или запуска воздушных змеев. Кажется и сегодня в Люзании хватает чудаков, которые с энтузиазмом предаются этому ребяческому, в сущности, занятию в тайной надежде открыть что-нибудь такое, что положит конец всей шустронике, но это несбыточные мечты бедолаг, которым не довелось родиться в стародавнее время, когда они, наверное, стали бы местными Ньютонами или Дарвинами.

С упразднением традиционной науки и началось в Несокращенных Штатах создание синтетической культуры, или синтуры. Правда, тут мнения историков расходятся. (Историки по-прежнему остаются людьми, то есть, хочу я сказать, энцианами; ибо гуманистику автоматизировать не удалось, и не потому, что она невероятно сложна, напротив: она настолько противоречива и нелогична, в ней столько произвольных домыслов, составляющих гордость научных течений и школ, что нельзя препоручить ее логическим системам, – они реагируют на это информационным запором или аллергической сыпью.) Одни, например, Ктоттотц, утверждают, что синура была создана для протезирования естественной культуры, которую придавило насмерть всеобщее благоденствие; того же мнения придерживается целый ряд синтурологов. Но другие, в частности, Тецьюпирр и Квиксикокс, считают, что тут дело обстояло так же, как с воздухом и пустотой: шустры проникали всюду, куда могли проникнуть, то есть во все пустые места. Указанные авторы называют это естественным градиентом эволюции искусственной среды обитания; попросту говоря, культура, как и природа, не терпит пустоты; а когда рушились социальные связи, добрые нравы, обычаи, вековые барьеры религиозных и правовых запретов, и каждый мог немедленно получить все, что угодно, – одно лишь желание сохраняло смысл: делать ближнему то, что для него неприятно и даже ужасно, поскольку ближний при этом сопротивлялся, а сопротивление – пикантнейшая приправа и даже главный деликатес там, где обладание любыми благами и услугами утратило всякую ценность. Что легко дается, дешево ценится. Если у тебя восемнадцать костюмов, может, и приятно ежедневно менять их, но если у тебя их десять миллионов, это не дает ничего, кроме хлопот. Только маленьким детям кажется, что было бы чудно жить на горе из чистого шоколада. Насыщение кончается болью в желудке. Так на вершине всеобщего благоденствия возродилось состояние всеобщей угрозы: что за радость иметь все и наслаждаться этим, если в любую минуту ты можешь получить палкой по голове или очутиться в подвале субъекта, который находит приятность в изощренном, сколько возможно, мучительстве? Шустры отреагировали на эти перемены (ибо полиция подверглась ошустрению очень рано); тогда-то синтура и взяла на себя опекунско-защитные функции, а затем – патронат над всеми живущими. Должен признать, что этот вопрос – о корнях синтуры – показался мне самым необычным из всего, о чем я успел прочитать. По-видимому (если судит по историческому опыту люзанцев), когда в среде обитания появляются зачатки разума, когда этот разум пересаживают из голов в машины, а от машин, как некогда от мамонтов и примитивных рептилий, его унаследуют молекулы, и молекулы эти, совершенствуя новые поколения смышленых молекул, преодолеют так называемый порог Скварка, то есть плотность их интеллекта настолько превысит плотность человеческого мозга, что в песчинке поместится умственный потенциал не доцента какого-нибудь, а сотни факультетов вместе с их учеными советами, – тогда уже сам черт не поймет, кто кем управляет: люди шустрами или шустры людьми. И речь тут вовсе не о пресловутом бунте машин, не о восстаниях роботов, которыми давным-давно, когда в моде была футурология для масс, пугали нас недоучившиеся журналисты, но о процессе совершенно иного рода и иного значения. Шустры бунтуют в точности так же, как растущая в поле пшеница или микробы на агаровой пленке. Они исправно делают, что им поручено, но делают это все лучше и лучше и в конце концов начинают делать это так изумительно, как никому не пришло бы в голову в самом начале. И ведь, казалось бы, давно известно, что точный план человека, а заодно и подрядчика, который осуществит этот план, содержится в невидимой глазу головке сперматозоида, однако же никто не допускал, что оттуда можно извлечь промышленную лицензию для молекуляризации разума, – хотя каждый выпускник школы вроде бы знал, что его мозг, прежде чем появиться на свет, целиком умещался в невообразимо малой частичке отцовского сперматоцита. А ведь это значило, что когда-нибудь эту технологию можно будет применять в таком же массовом масштабе, в каком ядра производят миллиарды и миллиарды живчиков, без какого-либо надзора, планирования, без фабрик, конструкторских бюро, без рабочих и инженеров, и так далее. И уж тем более никто не верил, что какие-то шустры получат превосходство над людьми – не угрозами и не силой, но так, как ученый совет, состоящий из дважды профессоров, превосходит мальца в коротких штанишках. Ему не понять их коллективной мудрости, как бы он ни старался. И даже если он принц и может приказывать совету, а совет добросовестно исполняет его капризы, все равно результаты разойдутся с его ребяческими ожиданиями, – например, захоти он летать. Разумеется, он будет летать, но не по-сказочному, как он, несомненно, себе представлял, не на ковре-самолете, но на чем-нибудь вроде аэроплана, воздушного шара или ракеты, поскольку даже наивысшая мудрость в силах осуществить только то, что возможно в реальном мире. И хотя мечты этого сопляка исполнятся, их исполнение каждый раз будет для него неожиданностью. Возможно, в конце концов мудрецам удалось бы растолковать ему, почему они шли к цели не тем путем, который он им указал, ведь малыш подрастет и сможет у них учиться; но среда обитания, которая умнее своих обитателей, не может разъяснить им то, чего они не поймут, ведь они – скажем, наконец, прямо – слишком глупы для этого. Эти отдаленные последствия развития цифроники, венцом которой стала шустроника, крайне болезненно бьют по самолюбию разумных существ. Что делать! Чего хотели, того и дождались. Но не того, чего по наивности опасались, – непослушания, бунта стальных чудовищ, одичавших и охочих до власти компьютиранов и ужасных компьютерищ, взявших людей в ежовые рукавицы, – а всего лишь молекулярного экстракта разума, перемещенного из головы в окружение и тысячекратно усиленного по дороге, разума, который ведет себя точно так же, как пшеничное поле или сперматозоиды. Он не является индивидуальностью, и если возникшие в ходе борьбы за существование злаки, амебы или кошки заботятся о самосохранении, то есть о себе, а людям служат лишь косвенно, пшеница – в качестве пищи, кошки – для развлечения, то ошустренная среда обитания заботится прежде всего о людях, а о себе – в самой минимальной степени, ведь если бы она вовсе о себе не заботилась, то вскоре перестала бы существовать, просто распалась бы.