Операция «Гадюка» (сборник) - Булычев Кир (книги онлайн полные .txt) 📗
Пришел капитан, которого Берия называл Колей, хотя неизвестно, настоящее ли это было имя. Может, и настоящее. Коля был подобрее Ивана, он иногда разговаривал. Вот и сейчас сказал:
— Доброе утро. Вставайте.
Он поставил на стол поднос, на котором лежал кусок хлеба, стояла миска с кашей и кружка с чаем. На куске хлеба — два кирпичика рафинада.
Не вставая, Берия сказал:
— Сегодня какое?
— Не знаете, что ли?
В тоне капитана возникло человеческое сочувствие. Что это может быть? День Сталинской Конституции? Нет, он прошел. День Рождения Хозяина? Конечно же, день рождения Сталина.
— День рождения Иосифа Виссарионовича? — спросил Берия. Теперь все зависело от того, как откликнется на догадку капитан. А вдруг он свой?
— Чего несете? — Капитан, наоборот, вопреки ожиданию как-то скис, будто Берия сказал неприятное.
— Простите, если я что не так сказал. — Берия слышал просительные интонации в собственном голосе. Это было совсем плохо.
— Новый год завтра, — сказал капитан. — Тридцать первое сегодня. А завтра Новый год. Пятьдесят четвертый.
Капитан поставил поднос на стол и повернулся к двери.
Берия сел на койке.
Что-то было неправильно.
— Стой, — сказал он. — Я же тебе вчера говорил! У меня бумага кончилась. И карандаши. Слышишь? Мне сегодня работать, а у меня бумага кончилась.
— Знаю, — сказал капитан от двери. — Я уже спрашивал. Я говорю, у него бумага кончилась.
— И что?
— Сказали, не нужна ему больше бумага. Не понадобится. Он свое написал.
Берия старался сообразить, что надо сказать, как убедить капитана, что бумагу надо нести. Кончится бумага — его убьют. Пока он так думал, капитан закрыл дверь.
Берия вскочил, пробежал к параше. У него и без того было плохо с кишечником, а сегодня — нервы не выдержали — катастрофа.
Он сидел на параше — и не мог встать, чтобы постучать в дверь и вызвать начальника. Доказать ему, что произошла ошибка. И тот поймет, согласится и скажет — да, произошла ошибка.
Завтракать он не смог. Только похлебал чаю.
Он постарался взять себя в руки и думать. Спокойно думать. Если поддашься панике — то погибнешь. Так он уговаривал себя, но его слушал лишь махонький уголочек мозга. Все тело бешено надеялось на спасение, придумывало за него черт знает что — может быть, к примеру, тридцать первого работать здесь не положено, такое в тюрьме внутреннее правило — день отдыха! Конечно же, день отдыха.
«Дурак, — отмечал трезвый уголок в мозгу. — Тебе даже не положено знать, какой сегодня день. Это капитан тебя пожалел. Ведь ты на ноябрьские работал? Работал, давали бумагу…»
Он стал стучать в дверь, но стучал не очень громко.
Глазок открылся.
— Простите, — сказал Лаврентий Павлович, — мне бумагу не принесли.
— Ждите, — ответил бесплотный голос. Но не отказал.
Берия ждал долго, может быть, часа два или три. Он считал про себя секунды, но никак не смог считать ровно — то торопился, то заставлял себя тормозить, считать размеренно.
— Сейчас принесут, — сказал он вслух.
Никто его не слышал. Он был один на этом свете, один на Земле, остальные померли.
И когда он, не выдержав, кинулся к двери, она сама открылась навстречу.
Вошли другой капитан и полковник, здешний начальник, его за эти недели Берия видел мельком и не разговаривал с ним.
— Сдайте очки, — приказал он, — ремень, ботинки.
— Почему? Я ничего плохого не сделал.
— Заключенный номер шестьсот двадцать пять, выполняйте и не заставляйте меня прибегать к мерам физического воздействия.
Берия послушно снял очки, вытащил ремень из брюк.
— А как же я без ботинок пойду? — спросил он вежливо.
— Недалеко идти, — сказал полковник.
— А когда идти?
— Скажут, — ответил полковник. И приказал другому капитану унести нетронутый завтрак.
И когда снова закрылась дверь и он остался без очков, без ботинок — сразу стали мерзнуть ноги, пришлось подобрать их под себя, — им овладело оцепенение. «Проклятые тибетские мудрецы… Никита, как ты поймал меня, Никита! А ведь я должен был с самого начала сообразить, что чем больше я напишу, тем скорее он меня потом прихлопнет. Я знал это, но думал, что обойдется. Все люди так устроены…»
Он закутался в одеяло и сидел нахохлившись, порой мелко дрожа, порой забываясь в дреме — спасительный сон старался помочь Лаврентию Павловичу, но был хлипок и рвался, как ветхая марля.
Он не знал, сколько прошло времени и идет ли оно вообще.
Потом пришел капитан, утренний, Коля.
Он принес суп и хлеб. И кружку чая.
— Это обед? — спросил Берия.
— Считайте, ужин. — В капитане не было жестокости. — Я сменяюсь. А вы поспите.
— Вряд ли я высплюсь как следует.
— До утра времени много. Так и с ума сойти можно, — сказал капитан.
— Я был бы рад.
— Ну это вы зря, — сказал капитан. — Надо держаться.
— Сколько до Нового года? — спросил Берия.
— Думаю, успею до дому доехать. Мне на трамвае.
Берия вдруг подумал: «Сейчас я его задушу, переоденусь в его мундир и приеду к нему домой…»
Может, он даже совершил какое-нибудь движение, потому что капитан отпрянул к двери. Взгляд его стал испуганным.
— Вы что? — спросил он из спасительного дверного проема.
— Скажи, сколько сейчас времени, — попросил Берия.
Капитан посмотрел на часы.
— Двадцать один двадцать, — сказал он.
— А когда… за мной придут?
— Назначено на пять ноль-ноль. Но могут проспать. Вы же знаете, что у нас порядка нет.
— При мне порядок был, — жестко ответил Лаврентий Павлович. — Иди.
— С наступающим, — сказал капитан.
Берия не ответил. Он сидел с ногами на койке и не смотрел на капитана. Он и не слышал его.
Капитан ушел, а Берия думал.
Он думал о том, как бы ему не умереть. Он не может умереть. Он слишком много знает о смерти, слишком много видел смертей — ему туда нельзя.
Он был неподвижен.
Полковник, который не пошел встречать Новый год — такой был приказ сверху, и за это ненавидел смертника, — выпивал вместе со своим замполитом в кабинете. Он раза два поднимался, подходил к камере Берии, заглядывал в «глазок». Тот сидел неподвижно, как какой-то абрек на молитве. Глаза у него были закрыты. Может, молился?
Полковник уходил к себе.
А Лаврентий вдруг понял — он с ними не останется!
Он не останется с ними в будущем году, он не будет здесь завтра на рассвете. Он уйдет: он не знал, как уйдет, но главное было — не пропустить момент Нового года — единственный момент, когда можно вырваться из этой жизни.
Его слух приобрел невероятную силу и тонкость.
Он даже различал голос диктора, он даже услышал, как начали бить часы…
«Они не убьют меня…»
Нелепая, а может, и понятная мысль пришла в голову полковника, когда они с замполитом подняли по чарке за здоровье, за родных, за народ.
Он налил в стакан водки и сказал:
— Отнесем ему?
— Ох, рискуешь, Тимофеевич, — сказал замполит.
— Настучишь на меня?
— Нет, Тимофеевич, но с тобой туда не пойду. И знать не хочу, куда ты со стаканом пошел.
— Твое дело партийное, — сказал полковник, положил поверх стакана толстый шмат сала и пошел по коридору к единственной камере в этом каземате.
Возле двери сидел на корточках сержант — из внутренней стражи. Он вскочил.
— Сиди, — сказал ему полковник. — Сейчас я пришлю тебе смену. Утро скоро начнется. Исполнителя привезут.
Сержант слушал молча.
— Посмотри, — сказал полковник.
Сержант заглянул в «глазок».
Потом выпрямился и сказал:
— Но там тихо было, я как раз перед боем курантов заглядывал.
— Что, мать твою? — Полковник сразу понял, что случилось страшное.
Сержант открыл засов.
Полковник ворвался внутрь.
Камера была пуста.
Он кинул стакан и разбил его об пол и тут же пожалел, что разбил, — надо было выпить.
Потом это спасло его, говорят, от расстрела, потому что следствие не нашло опьянения.
